Собачий рай

– Нет… Помню, отец как-то запил почти на неделю. Уходил из дома рано утром, приходил поздно ночью, пьяный. – Она силилась вспомнить подробности, и ее лицо напряглось. – Мать как будто не особо психовала – у нее была своя работа в реанимации центральной городской больницы. А платили тогда очень мало… Зато те же бандиты – коммерсы или их жены – благодарили хорошо. Она старалась скрыть свой левый приработок от отца, врала, что дали премию. Покупала что-нибудь в дом или что-то из приличной одежды на рынках и в комиссионках.

– Кто за отцом ухаживал? Допустим, разогревал суп?

– Варвара Сергеевна, – хмыкнула «генералка», – я, будучи девочкой из приличной семьи: мама-врач, отец-офицер, потеряла девственность с парнем из обычной дворовой шпаны. Влюбилась, понимаете? Помните, какие мы дуры, когда нам семнадцать? Тот парень, его звонки или их отсутствие, поцелуи и обжимания – только это занимало мое сознание. А отец… он всегда, в любом состоянии был самостоятельным, а еще эмоционально отстраненным. Не столько от матери, – добавила она, подумав, – а от меня. Думаю, таким образом он защищал меня от сермяжной правды своей жизни. Другой жизни у него толком не было. Выходные – один‐два раза в месяц, на праздники часто выпадало дежурство.

– Понимаю… – мягко подкрадывалась поближе Самоварова. – Как же тогда вы можете объяснить его высокую, как вы выразились, внутреннюю мораль и походы с проститутками на квартиру к родной дочери? Он что, так сильно изменился со временем?

– Компартментализацией, – раздраженно пожала плечами Надежда Романовна. – А как еще это можно объяснить?! Пока он работал в органах, бляди были для него табу, но подавленный в молодом возрасте мужской интерес к молодому, доступному, готовому ко всему телу с уходом силы и молодости взял верх над моралью.

– Компартментализацию можно легко перепутать с шизофренией.

«И сколько же денег эта умница отвалила мозгоправам?» – крутилось в голове у Самоваровой.

– Нет, – уверенно сказала генеральская дочь, – шизофреником он не был, хоть мать часто, раздражаясь, так его называла. Во всех своих действиях он был взвешенным человеком, и его мерзкое тайное блядство на моей квартире прямое тому доказательство.

Варвара Сергеевна слушала, не перебивая.

– Снять квартиру или гостиницу означало бы засветиться. А засветиться – иметь риск быть рассекреченным матерью: он, уверена, думал, что у него есть какие-то, еще с давних времен, враги, которые спят и видят, как ему насолить. Я думаю, со времен работы следаком у него развилась мания преследования. К тому же он явно не хотел ни к какой конкретной бляди привязываться – признаюсь, как узнала про его похождения, я стала уделять его визитам пристальное внимание: девушки всегда были разные.

– Понятно. Значит, вы вместе с ним косвенно обманывали вашу мать. И сколько же лет так продолжалось?

– За исключением последнего «тихого» года – около трех лет. Я не могла поступить иначе: моя ненужная правда ее бы уничтожила. Она была далеко не святошей, но избегала грязи, она ее скорее старательно не замечала, и это тем более удивительно при ее профессии. Представьте себе анестезиолога, годами видящего человеческую изнанку в прямом смысле слова – печень, жилы, кишки… И такой человек сохранял мироощущение если не ребенка, то наивной девушки.

Человеческую «изнанку», в том числе кишки, Варвара Сергеевна видела не раз. Ее же собственное мироощущение болталось между разными возрастами, временами, а иногда и мирами.

– Вы обсуждали с отцом его тайные походы на вашу квартиру?

– Нет, – глубоко выдохнув, отвела глаза Надежда Романовна.

– Почему?

– Потому что его, даже мертвого, большая часть меня ненавидит, – призналась она вслух в том, что Самоваровой было уже очевидно.

– И вы надеетесь, что моя работа, то, что вы обозначили как рассказ или сценарий, сможет вас с ним хоть как-то примирить?

– Именно. Хочу увидеть его под другим углом. Хочу хотя бы попытаться это сделать.

– Не хотите жить с ножом в сердце.

– Нет! Просто не хочу, чтобы матери… там, – глаза Надежды Романовны на несколько долгих секунд лихорадочно, болезненно заблестели, – чтобы мать продолжала существовать с этим ножом и там… – вытянув свою тонкокожую, не знавшую физической работы руку, она драматично указала подрагивающим пальцем в небо. – Она всегда переживала, мама, из-за всего, особенного из-за того, что у нас с ним давно уже, да что там, почти всегда, сколько себя помню, не ладилось. Мама не должна страдать из-за него и меня еще и на том свете… Если я хоть что-то про него пойму, возможно, обнаружу возможность для примирения…

Смутившись своего внезапного порыва, Надежда Романовна закрыла лицо руками.

Варвара Сергеевна глядела на нее и остро ощущала, что этой женщине когда-то недодали любви.

Ее вины в этом не было.

Проблема была в том, что она слишком поздно спохватилась, желая ее в себе отыскать.

* * *

Проигнорировав просьбу Валеры повечерять с ним, как бывало раньше, на террасе, Самоварова пошла укладывать Жору.