Собака Раппопорта

Ватников и Хомский, стоявшие на площадке этажом ниже, задрали головы. Красный, взмыленный Медовчин мчался прямо на них. Иван Павлович едва успел усесться на подоконник, а Хомский замешкался, и лев пролетел сквозь него, как сквозь обруч.

— Глуп и самоуверен, — отметил Хомский, когда львиный топот и рев затихли внизу, переместившись в дремавшее приемное отделение. — Эти качества многих сгубили. — Он поймал вопросительный взгляд Ивана Павловича. — Да, — подтвердил он, — Медовчин — следующая жертва. Д'Арсонваль сам, собственными руками, выпустил его из бутылки своими анонимками. Призвал, натравил и теперь не рад, ибо должность уплывает от него, плывет к сопернику, которого тот себе сам же и соорудил. Это досадно и обидно до слез. Мы вправе ждать решительных и жестоких телодвижений.

4

Эти слова Хомского прозвучали настолько зловеще и безнадежно, что перед Иваном Павловичем разверзлась пропасть.

— Он думает напустить на Медовчина свое чудовище? — прошептал он?

— Ну, я не знаю, — пожал кофтой Хомский. — Медовчин вон какой здоровяк, переломает эту гадину, как медведь… Мы вправе ожидать чего-то более подлого. И мы еще вернемся к этой женщине, Бронеславе, которой он безжалостно морочит голову! Но главное для нас сегодня — отдел кадров…

Считается, что врач в больнице ли, в поликлинике — всемогущ и пользуется правом проникать в любые заветные уголки. Он без стеснения посещает флюорографический кабинет, когда там толпятся обнаженные, раскрасневшиеся дамы. Никакой туалет для него не преграда, и он вылавливает оттуда наркоманов и доедающих овсянку лиц. Он вхож в кабинеты главного врача и начмеда, он запросто заруливает в святую святых — кабинку, где регистраторша ставит на очередь будущих пациентов. Он вхож в прозекторскую и может даже выпить там отобранную овсянку на пару с Величко, который, однако, приучен к спирту и предпочитает его. Ему никто не запрещает посещать пищеблок и бассейн, его пускают в грузовой лифт, ему разрешают заходить в любые места скопления очередников — и только одно помещение запретно для его любопытства: канцелярия, она же отдел кадров. Люди, засевшие там на годы и десятилетия, не имеют отношения к лекарскому искусству, они стоят — вернее, сидят — особняком. Там останавливается время, там замирают в полете мухи, там вечно греется чайник и вечная женщина средних лет, всегда одинаковая и в то же время разная, отличная именем-отчеством, неспешно цокает по пустынному коридору, держа в руках цветочный горшок, чайную чашку иль пресловутый чайник. Почитать свое личное дело — задача не из простых; почитать не свое дело — задача практически невыполнимая. Кадровиков — особенно, если коллектив сугубо женский — невозможно напоить, явившись со стороны; они напиваются сами, тайком, избранным кругом — как правило, за компанию с бухгалтерией. Здоровые тетки под пятьдесят и за пятьдесят нарезывают селедочку, раскладывают лучок, достают аккуратные стопочки, пьют коньячишку — и вот уж играют остывающие яичники, румянятся щеки, подвизгивают матрешечные голоса.

Эндокринолог Голицын со своей любимой идиотской шуточкой однажды едва не попал в беду: проходил по отделу кадров в минуту такого застолья, сунулся, излыбнулся: гормоны, дескать, играют! К нему потянулись пухлые, окольцованные пальцы с острыми ногтями, ему уже готовили рюмку… Увидев на лицах диагнозы, с которыми он проработал всю жизнь, Голицын отшатнулся и пустился бежать, и долго еще слышал за собой неукротимый самоварный хохот…

…Поднялись в палату: Ватникову пришлось переодеться в белый халат и даже маску, оставшиеся при нем после недавней засады; он предложил раздобыть аналогичные предметы для Хомского, но тот остановил его и смутил насмешливой улыбкой.

— Хомский, а вы не можете проникнуть туда без меня? — жалобно спросил Ватников. — Ведь это же в ваших силах. Вы бесплотны…

— Мне и это запрещено, — понурился Хомский. — Только через вас, дорогой доктор. Но я подскажу вам одну неплохую идею…

Иван Павлович не стал прикрываться маской, он только повязал ее, спустивши на грудь. И нахлобучил колпак, как будто он — завсегдатай операционной, а пару резиновых перчаток, обнаружившихся в кармане, он там и оставил и даже немножко подвысунул.

— Откройте тумбочку, — распорядился Хомский, кутаясь в кофту.

Ватников повиновался и вынул большую коробку, обитую бархатом.

— Что здесь? — властно поинтересовался Хомский.

— Все мои документы. Я надолго покинул квартиру… было боязно оставлять, вот я и храню все при себе.

— И диплом тоже храните.

— Конечно, — расцвел Иван Павлович и предъявил Хомскому врачебный диплом: предмет своей неподдельной гордости на протяжении многих лет.

— Отлично, — похвалил его Хомский. — Берите диплом и отправляйтесь в кадры. Я буду с вами. Они вас не знают, они не пересекаются с диспансером — так что ведите себя понахальнее. Вам нужно выставиться безумным, но только в финале…

Ватников предупредил того, что это очень нелегко сделать: он вежливый, миролюбивый человек.