Собаки Европы

Подошла к компьютеру, нажала кнопку — и в окне, словно от кнопки этой случайной, месяц всплыл. И тут он за ней следит. Засветился экран, и одновременно засветил месяц в небе — так ярко, что мочи глазам нету на него смотреть. Выкатилась бабка в коридор и комнату искать бросилась. Но где ты её здесь найдёшь. Потеряла. В неандертальском лесу никогда не терялась, не плутала, а тут в коридоре заблудилась. Вот и думай потом, где страшнее — в лесу том тёмном или в этом жениховом доме.

В одну дверь сунулась — там туалет, в другую — библиотека, в третью…

За третьей стояла большая кровать, а на краю кровати жених её сидел. Сидел и смотрел прямо на бабку глазами незрячими. А у его ног, спиной к бабке, всеми волосами своими сказочными к двери отвернувшись, сидела та самая Олеся. Услышала Олеся, что кто-то дверь в комнату приоткрыл, обернулась, взглянула на бабушку и губы облизнула. Будто пила она только что, но не напиток, не вино красное, а жениха её, мужика этого пила, соками его наслаждалась, как кровопийца. Губы у Алеси красные-красные были, как раздавленные вишни.

«Всё не так, бабка… — проговорил вдруг жених и улыбнулся: печально, по-стариковски. — Всё не так…»

Закрыла бабка плотно дверь и дальше по тёмному коридору покатилась. Докатилась до самого конца — до той двери, куда ей жених запретил ходить. Любопытная Бенигна дверь на себя всё же потянула — замкнуто, только внутри что-то тихонько звякнуло. И ветер по ту сторону зашептал, захихикал: гу-у-у…

Начала Бенигна двери считать: одна, вторая, третья… Седьмая должна была в её комнату вести. Как та тропинка в лесу неандертальском. Но не было в коридоре седьмой двери. Что же это с ней вышло-то? Где она, дверь та чёртова? Вот же глупая бабка… Старики — как дети малые. До семи посчитать не могут. Раз, два, три…

Снова бросилась она по коридору, добралась до места, где вчера женихову голову на коленях держала, упала там на диван — да и заснула, а месяц стоял в окне во весь рост, будто часовой, и перебирал в ладонях блёстки, золотые серьги и кольца ночного близкого моря. Над головой Бенигны вились насекомые: мушки, комары и прочая мелочь, садились ей на лицо, бегали по волосам, пищали негромко и удивлённо на своём языке, а ей во сне казалось, что она в лифте железном едет. Лифт тесный, лампочка потрескивает, в кабине мочой всё пропахло, и сердце у бабки замирает, потому как поднимается тот лифт всё выше и выше, и выше…

Там, на диване, её и нашла утром Олеся. Поесть принесла, а сама села напротив — цыцки из майки вываливаются, рот раскрашенный, нога, аж до задницы голая, колышется перед бабкой, и ногти яркие неприлично так поблёскивают. Смотрит, как бабка хлебает, и носом ведёт, что твоя сучка на морозе. Глаза брезгливые, развратные, пустые. Бедная девка, совсем тебя на острове доконали, в куклу превратили. А могла бы детей родить, да не одного-двух, а целую кучу. Хотя от кого здесь родишь — все больные, все несчастные…

Когда солнце поднялось над островом совсем высоко, появился жених бабушкин — да повез старую Бенигну прокатиться. Посадил бабку рядом с собой в машину, где только два места было, и поехал потихоньку вниз по склону, туда, где море синело. Был он в настроении — или просто тщательно делал вид, что настроение у него сегодня — замечательное.

«Как спалось, бабка? Печку ночью искала? Или ведро? — улыбнулся жених, приглаживая свои кудри. — Или книжку читала? Неужели правда книжку?»

Он вырулил на жёлтую разбитую дорогу, по обе стороны которой россыпями белели камни — каждый будто лицо старого деда. Бенигна умрёт, и жених её, дай ему бог здоровья, и остров этот опустится на дно морское, и Германия с Америкой забудут, как их звали, и Минск далёкий лесом непролазным станет, а валуны эти так и будут друг на друга смотреть, как сейчас смотрят: насупившись, из-под косматых неподвижных бровей, которые ветер только раз в тысячу лет может пошевелить.

«Книжки… Бросай ты это, бабка! — весело продолжал жених, отпустив руль. — Зачем тебе те книжки? Для мудрости? Так ты сама — мудрость, чистая, настоящая, временем проверенная. В одном твоём зубе гнилом ума больше, чем во всех этих книжках. Ведь ты — бабка! В тебе сила и красота, дикая, нетронутая. Как там говорят: старый дурак на правду мастак. А в книжках ни правды нет, ни силы. Одни потуги. Кто книжки читает, тот слабый и лживый делается. У бабок надо силу и правду искать, у бабок! А не у писателей, мать их! Тех писак почитаешь — жить не хочется, а к тебе дотронешься один раз — на год энергией заряжаешься. Горы перевернуть можно…»

Машина, набирая ход, неслась под откос — просто на скалы. Бенигна закрыла глаза — через несколько мгновений они должны были слететь с дороги и шмякнуться прямо о бок каменистой стены, под мышкой у которой был зажат берег. Но жених её притормозил и плавно свернул на другую дорогу, прячущуюся в высокой траве.