Собаки Европы

«Ты, бабка, как яблоко. Подпорченное с бочка. Цивилизация тебя подточила, но совсем чуть-чуть. Обрезать — и можно есть. А можно и не обрезать. Если гнильцы немножко — то и яблочко слаще. Смотрю я на тебя и любуюсь. А они там все… Тьфу. Ногой раздавить и прочь бежать из их хвалёного сада…»

Они неторопливо выехали к берегу: навстречу выплыли из прозрачного призрачного воздуха небольшие нарядные дома: заборчики, цветные крыши, сады, что только недавно вошли в цвет. Сердце Бенигны успокоилось, любила она, когда сады цветут. Но вот подъехали поближе, стала бабка тайком присматриваться к здешним подворьям: повсюду мусор, сорняки из земли лезут, да камни повсюду разбросаны. Дома некрашеные, некоторые без окон, может, строятся ещё — но почему тогда инструмента нигде не видно? Ни плотницкого, ни малярского, вообще никакого инструмента? Одни бутылки пластиковые в траве мелькают и пакеты магазинные на ветру хлопают.

Море постепенно отодвинулось, освободив место для широкой площадки, где лежали, подставив солнцу ребристые спины, сонные гладкие лодки. Не было видно ни души. Ни рыбаков, ни детей с матерями, ни начальства, ни хотя бы мужиков пьяных возле магазина. Вот тебе и андертальский лес. Стоит как порубленный.

«Ты, бабка, думаешь, наверное, что из Беларуси к нам приехала? — сказал жених, посмотрев на неё искоса. — Ага. Белорусскую невесту жених заграничный себе выписал. Бывает и так, конечно. Но ничего подобного. Никакой Беларуси там, где ты жила, давно нет. Лес один, в котором только одни и остались в живых — бабки вы наши дорогие. А всё остальное… сволочь одна. Нет, они там, конечно, все думают, что в Беларуси живут. Но это просто слово. Одно слово только и осталось. Настоящая Беларусь — у нас, вот здесь. Под твоими ногами. Под колёсами вот этой машины. Под моими босыми пятками».

Он остановился, выскочил из машины, топнул раз, топнул два, как в польку пуститься решил, распростёр руки:

«Здесь сейчас наша земля! Спасти на ней тех, кто достоин, и отвоевать потерянное — на такое жизни не жалко. Сил бы только хватило сволочь победить».

Затосковал её жених, загоревал, начал чесаться, сам себя щипать и подбадривать. То за шею ущипнёт, будто насекомое на ней прибил, то волосок из кудрей вырвет — добился всё ж своего, вылезла на лицо улыбка. Неохотная, вялая — парень её и так, и так: разгорелась всё же, стала живая, солнечная. Страшная.

Никогда ещё не видела Бенигна, чтобы человек так со своим лицом боролся. Чтобы вот так улыбку за хвост из себя тянул.

«Мне каждый раз петь хочется, когда вот так здесь стою, — растроганно произнёс её жених. — И ты, бабка, вылезай. Разомни ноги. Давай, давай, вылезай».

Она повиновалась — выдвинув вперёд своё затекшее тело, тяжело ступила на каменистую почву. Остров под её ногами еле слышно вздохнул. А жених её подпрыгнул, обвёл рукой дома, траву, сады, пустынный морской берег.

«Ступай смело. Может, и правда, споём? А, бабка?»

Он бодро затянул что-то под нос, округлив глаза, словно ожидая, что бабка и правда сейчас подтянет. Песня, может, и красивая была, из телевизора, такие песни целые ансамбли из бабок поют, Бенигна не раз такое видела. Но не знала старуха слов той песни. А если и бы знала — куда ей, немощной, петь-то. Жених её разочарованно промычал что-то, но быстро утих и произнёс чахлым, тусклым голосом:

«Это наша земля. Моя, твоя, всех, кто понимает, в чём главная идея и наивысший смысл. Наша! Правда, мы её иначе называем. Её истинным именем. Название у неё такое, как ты, бабка. Дикое, исконное, чистое. Сильное. А называем мы наш остров так:

…И только я хотел, поставив двоеточие, написать это слово — Кривья (вот сейчас же нащёлкал, без проблем, одним аккордом), только палец потянулся к нужной клавише, как мой Acer Aspire V-5 вдруг завис.

На мониторе вместо курсора появилось голубое кольцо, которое неторопливо крутилось, напоминая логотип неизвестной мне организации. Голубое кольцо, которое неумолимо затягивало в себя всё написанное за день. Экран стал бледный (блядой, как говорили раньше — а теперь боятся), и текст погрузился в туман, через который смутно просвечивали чёрные полосы, уже как бы и не совсем буквы. Голубое кольцо зловеще плавало впереди этого тумана, как будто защищая его от меня, — и несколько минут я ещё видел в глубине собственный текст, расплывчатые значки, которые балансировали между жизнью и смертью. Я выругался, гоняя колечко туда-сюда по экрану, я ещё не верил, что целый день работы был теперь под угрозой уничтожения, — но наконец из тумана выплыло стандартное для русского Windows предупреждение, которое тем не менее показалось мне странно связанным с моим текстом.

«Приложение не отвечает.

Возможно, оно ответит, если подождать».

Возможно. А может, и нет. Всё зависит от моего терпения. И от доброй воли этого приложения. Я и судьба моего текста зависим от него, будто оно ровня нам: моему таланту и моему трудолюбию и той удивительной идее, которую я заложил в свой текст. Я представил себе человека, который писал эти слова: «Приложение не отвечает. Возможно, оно ответит…»