Собаки Европы

Он был милостив, он давал нам, наивным и неопытным юзерам, надежду. Возможно — фальшивую. Однако он верил в то, что терпение и труд всё перетрут. Возможно, ему было известно больше, чем нам, — и он давал понять, что нельзя быть таким наивным. Он писал в будущее, писал на случай беды. И вот будущее наступило.

Терпения мне было не занимать. Я пошёл и приготовил себе кофе, вышел во двор, выкурил сигарету. Снежная буря отступила, с утра всё начало таять, слезиться, плюхать, через мои осенние сапоги просачивалась вода, и с моря долетал мутноватый ветер, неся с собой сырой запах закрытого на зиму погреба. Над домами кружила большая птица: то ли альбатрос, то ли чайка. Я не разбираюсь в птицах. Я смотрел на неё, и во мне всё ещё говорил мой текст, который сейчас боролся за своё существование в мире, где я был бессилен.

Я вернулся в комнату — старые пишущие машинки в коридоре напомнили мне, что когда-то можно было писать, не чувствуя ни малейшей зависимости от всяких там приложений. Колёсико крутилась на экране. Мой Acer висел, дело выглядело безнадёжным, и, что делать, я не знал.

Между тем это происшествие казалось мне всё более мистическим. С компьютером такого раньше не случалось. Сколько я ни убеждал себя, что виноват сам — нажал случайно тыльной стороной ладони лишнюю клавишу, — всё равно то, что проклятая машинка зависла именно перед тем, как я собирался написать «Кривья», не давало мне покоя. Будто это было запрещённое слово, слово-ключ, слово, которое нельзя было писать ни при каких обстоятельствах. Будто компьютер защищал меня от необдуманного шага, зависнув именно тогда, когда я был уже готов его совершить. Будто в нём была специальная программа, созданная, чтобы помешать другим писать это глупое слово. Кривья. Кривья. Вот я пишу его — и ничего не происходит. Словно я преодолел что-то в себе. А раньше не мог.

Я тогда довольно сильно испугался. Я сидел перед зависшим компьютером, всматривался в голубое кольцо, что безразлично крутилось на экране, и думал о том, что невидимость моего одиночества, моей работы, моих многочасовых дуэлей и примирение с собственным текстом — всего лишь иллюзия. Меня не трогали до того момента, как я собрался написать слово «Кривья». Этого они стерпеть и простить уже не могли. Включились тайные механизмы — и, вместо того чтобы работать, я сам завис, как дешёвый беззащитный компьютер в руках неосторожного профана.

Я попытался повернуть время в обратном направлении — и кажется, понял, в чём причина моего страха. Ещё вчера я прочитал в фейсбуке, что Кривья — наша духовная Шамбала. Эта тема активно обсуждалась в интернете, битва между арийцами и либералами (разделение, конечно, условное) шла не на жизнь, а на смерть. Сначала я только посмеивался, читая их дискуссии, я был далеко и мог спокойно поплёвывать на их горячие головы, но постепенно стал немного завидовать арийцам. У них была их Кривья — у меня же был только мой текст и сомнительная слава. Кривья была их последним оплотом, последним островом в буропенном море современности, которое всё опрокинуло с ног на голову, утопило их крейсер, затянуло в водоворот самых прочных и сильных бойцов. Их субмарины плавали кверху брюхом, они всплывали на поверхность, как мёртвые рыбы. Им не за что было хвататься. Древняя Кривья, эзотерический миф наших доморощенных арийцев, метафора их первокорня, их апокалипсис, оставалась единственным священным местом, куда ещё не долетел плевок современности. Они боялись, что теперь, когда их священное слово мусолит в интернете каждый желающий, их оплот станет доступным для критики и деконструкции.