Собаки Европы

Рванулась бабка на край кровати, но крепко её Филипп держал, руками и ногами вцепившись. Рванулась она к стене, да не открылась стена, не пропустила бабку на свободу. Сел на неё Филипп, пьяными пальцами штаны расстегнул, начал с бабки балахон срывать. Не даётся балахон, плотно он кожу обтянул, только и вышло у Филиппа, что задрать его к бабкиному животу.

«Свет нужно включить, со светом лучше пойдёт!» — прохрипел Филипп: и когда охрип? К чему прилип? К кому прилип? Кроватка скрип-скрип, хочешь, мальчик, жить? Тёмный дом молчит, остров крепко спит, остров-глист в синем море, будет теперь бабке горе.

«Не могу, бабка…» — застонал Филипп и упал рядом со старой лицом в подушку. И пробормотал глухо, голосом, как у висельника: «Убей меня, бабка… Чтоб ты сдохла…»

Поправила старая Бенигна балахон, спустила до щиколоток, да положила руку Филиппу на темечко. Могла она убить, могла, Могла старая, теперь знала, что могла, — а самой подохнуть никак у неё не выходило.

13.

Снова начала лечить Бенигна людей. Снова подались в Эркрат машины самых разных марок и моделей, да с самых разных автобанов. Мчали, не привлекая особого внимания — мало ли что людям надо в городе, который воротами в Неандерталь зовётся. Народу здесь всегда было много. И чем дальше их путь в Эркрат, тем они богаче — из таких уж неведомых краёв едут, что ты и не слышала о них никогда. Всем в гости к немцам хочется, на неандертальцев посмотреть, и каждый верёвочку опробовать желает — а заодно и к бабке сходить, шаманке-знахарке из дикого леса. Опять распахнула двери белая вилла: вернулись на свои места и охранник Болеслав, которого Болеком по-простому называли, и Таня, что на рецепции сидела и клиентам улыбалась. Опять начал пить доктор Филипп — неделю держался, а как только пациенты-бедолаги снова к бабке толпами повалили, так за старое взялся, пьёт да пьёт, будто горе какое зельем залить старается.

Как и прежде, не выпускал доктор бабку из комнаты — правда, докторов послушался, повесил ей на стену картину. На той картине окно было нарисованное, а за окном Неандертальский лог. И когда Бенигна на ту картину смотрела — в те минуты, когда была от визитов свободна и наедине со своим старческим телом оставалась, — то перед ней, как с холма, стелился пейзаж, полный солнца, птиц и белых камней, и среди боров и рощ вилась речка, и что-то кричало в комнату старухи высокое нарисованное небо. Старалась она вдохнуть это небо своей сухой грудью, всё целиком вдохнуть — аж кашель начинал её донимать от таких усилий. Добрый он был, Филипп, от страшного сна Бенигну избавил, добрый, хороший, глупый просто — и жадный, как волк. Вот что человеку слабому и доброму андертальский лес в первую очередь даёт — жадность неимоверную. Бери, человече, сколько сможешь. А хочешь, ещё проси.

Но повесил же благодетель её окно на стену — пожалел бабку. Значит, не ушла ещё из Филиппа его доброта, значит, не сдался он, значит, живёт в его дородном теле нервик тоненький, слабый, но юркий, тот самый заветный нервичек, который на мучение чужое всегда откликается…

Теперь доктор Филипп Майно пил молча, к бабке не лез — только лицо у него становилось всё краснее, и пятна по нему пошли некрасивые. Мог бы к бабке прийти, сказать: «Полечи меня, бабушка, чтоб не пил я больше», — но занят он был своими мыслями, так уж занят, что только бутылка его на этом свете и держала. Забросил он люльки свои дорогие, красивые, валялись они на полу, пылились, а когда пациент очередной приходил, доктор те трубки ногой под стул загребал.

Оно ведь как было-то: сначала отказывалась бабка людей лечить — легла к стене лицом, на просьбы не реагирует, что делать? За стеной гости сок апельсиновый пьют, обстановку рассматривают и волноваться начинают — почему это их к шаманке лесной не ведут, раз деньги заплачены. А бабка в стену глазами вперилась — и не мигает. Открыла она для себя секрет всех стен андертальского леса: если долго на какую-нибудь стену смотреть, то можно на ней всё, что хочешь, увидеть. Вот и научилась бабка: то кот её на стене появится, Гофман, ходит по обоям белым, мордашку моет, яйца себе вылизывает, лапки кусает. На бабку смотрит: когда ты уже, старая дура, домой вернёшься? Так уж тебе хорошо у тех немцев? Не надоело ещё по островам и чужим хатам шляться? Эх, бабка, в твоём-то возрасте… В твоём возрасте в гробу сосновом нужно лежать, землёй накрывшись, — или хотя бы кота кормить. А ты?

За котом уже другая серия начиналась. Видела бабка сыновей своих, Антона и Мишку, — как они к ней приезжают и вещи её собирают: пора уже, бабка, возвращаться. Видишь, мы за тобой приехали. Машина готова, поедем в Минск. В цирк тебя сводим, и в музей войны Отечественной. А за Мишкой и Антоном уже и Ваня с Машенькой под ручку идут — и смеются, счастливые. По-видимому, понесла Маша от Ванечки, какие бы пакости та Лизавета гнусная им ни подстраивала.

«Бабка! — хрипел доктор. — Бабушка! Вставай, люди ждут! Не поднимешься — кормить перестану! Вот увидишь, ведьма старая!»