Собаки Европы

Думая обо всех этих невесёлых вещах, я шёл наискось через посёлок, а дома Енисейской ближе не казались. Только мягкое солнце обводило их контуры: всё красивее, гуще и сытнее становились краски. Из садов шёл обалденный запах летнего вечера, красноватых уже плодов, низко над неасфальтированной улицей нависали ветки, тяжёлые, страстные, непуганые, искушая остановиться и забыть, куда я иду и зачем. Ужас неожиданного одиночества навалился на меня: вокруг не было никого, ни души, только душноватый воздух доносил голоса из-за заборов и переделанных в беседки амбаров. Я почувствовал, что город подо мной проваливается куда-то, отламывается от своего тела, я шёл и не оборачивался, боясь, что увижу за спиной пропасть, глубокую и тёмную, по краям которой сочится песок. Не останавливаться, дойти до проспекта, забыть этот вечер, как рассказ пьяного деда в переполненной тройке-троллейбусе. Из-за поворота медленно выехала машина, посмотрела мне в глаза и почему-то мигнула фарами, прогудела мимо, неспешная, неутомимая, пахнуло горячим железом, тяжёлый муторный автомобиль с убитыми невидимым дымом лёгкими…

Я ускорил шаг. Но за спиной уже сигналили. Властно. Громко. Залаяли собаки.

«Эй, постой!»

Я решил не оборачиваться.

«Стой, тебе говорят!»

Машина дала задний ход, я повернулся, чтоб не попасть под колёса, и вот они уже стояли на моем пути: чёрный автомобиль и мужик постарше меня, в сером костюме, галстук болтается под полурасстёгнутой белоснежной рубашкой.

«Слышь? Ты Вату знаешь?»

«Нет», — ответил я, но из машины вышли ещё двое, тоже в костюмах, при галстуках, загорелые, красногорлые.

«Как не знаешь?»

«Не местный».

«Подожди», — они окружили меня, добродушные, усталые, угольки в глазах.

«Ты не понял. Найди нам Вату, мужик. Спроси у кого-нибудь. Его здесь все должны знать».

«Я же не местный, ребята».

«А чего это ты не местный? Что здесь делаешь?» — они подошли близко-близко.

«А в пакете что?» — спросил тот, первый, облизав чисто выбритое подносье.

«Ничего».

«Показывай».

Я оглянулся. Улица молчала. Пустая улица, вечерняя, вся в садах, словно в оправдание своего неучастия в беседе.

И тогда из машины вышел четвёртый. Волосы ёжиком. Взгляд печальный, как у убийцы. И тоже: костюм, галстук. Он показал им жестом, чтобы присмирели, замолчали, осмотрел меня со всех сторон:

«Выглядишь, как клоун. Ты знаешь, что ты как клоун выглядишь?»

Я сжал в руке пакет.

«Чем занимаешься?»

«Ничем».

«Оно и видно. Работаешь?»

«Нет».

«А на хлеб насущный? Или паразитируешь? Тунеядец?»

«А вам какое дело?» — злость ударила в голову, сяду сейчас просто на эту едва заметную, шинами убитую землю, никуда не пойду, пакет нужен? Вот вам пакет. А сам сяду и буду сидеть, попирайте, продавайте, убивайте.

«Поедешь с нами на свадьбу, — сказал этот мужичок голосом, который не привык терпеть возражений, разве что как перчик, для остроты блюда. — Клоун… Назад отвезём. Жрать-пить можешь без ограничений. Просто посидишь с нами. Клоуном поработаешь. Поехали».

Я рванулся, но как-то неуверенно, слабовато, они подхватили меня под руки, под мышки, под пакет, который я не выпускал из рук. И вот я уже сидел в машине, на заднем сиденье, зажатый руками их и коленями костюмными, как колоннами храма, в котором уже точат ножи толстые жрецы, а машина пронеслась по посёлку, мимо дома Ваты, мимо троллейбусной остановки, поцокала, словно из зубов что-то доставая, на светофоры, и через минуту мы уже были возле метро Могилёвская. Выехали на шоссе и полетели на полной скорости за город: мимо Шабанов, Стаек, Сосен, всех этих городских снов… проскочили под мостами, выбрались на простор.

«Дочка замуж выходит, — повернулся ко мне главный из мужичков. — Таня. Привезу ей клоуна. Очень она их любила в детстве… А сейчас вот забирают девочку мою из гнезда. И кто? Мелочовка какая-то. И что она в нём нашла? Послал бог зятька. А она мне: молчи. Молчи, папа, говорит, люблю я его. Понимаешь, ты, клоун?»

Ничего не сказал клоун. Только в пакет свой сильнее вцепился. А что в пакете, что? Может, там джинн сидит, вот возьму сейчас, развяжу лощёный пластик, выползет дымком злобный дух, произнесёт сиплым стотысячелетним голосом: «Девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять лет сидел я здесь, в неэкологичном пакете, в плену у алчных людишек, и вот освободил ты меня, человече, проси, чего хочешь! Любое желание твоё исполню, а после убью». И я скажу: «Останови эту машину и преврати всех, кто здесь сидит, в мумии жуков, а меня выпусти и дай мне гуся серого, ловкого, сильного, чтобы мог я сесть на его спину и полететь куда глаза глядят. Заберу с собой этот город, чтобы бродить по нему ночь и день, где бы я ни оказался, весь этот город с его лавочками, галками, киосками и сосцами, а больше ничего не возьму, даже пакет этот можешь себе оставить, о джинн».

«Да не ссы ты, — сказал отец невесты. — Поработаешь, и доставим тебя обратно в целости и сохранности. Мы с пацанами думали, надо в центр ехать, а тут ты. Такая удача. Без Ваты обошлись, слава богу».

Он достал сигарету, пососал, не зажигая, выбросил в окно.