Собаки Европы

Но увы — и этот трикотажный способ соединить их во имя педагогической необходимости следовало оставить до лучших времён. Зашитые, как у зомби, рты его учеников, может, и замолчат, но, перестав шуметь, эти глумливые дети сразу начнут реветь. Им, понимаете ли, будет больно. Он не любил, когда они плачут. А такое бывало: пожалейте, отец прибьёт. Как же они его раздражали — хныча, любое из этих существ выглядело так, будто позирует для плакатов социальной рекламы. Вроде «Папа, не пей» или «Мы против домашнего насилия».

Существовали, конечно, и другие способы обратить на себя внимание. Снять штаны и показать им голую задницу. Облить детей бензином и поджечь. Но всё это грозило вызовом на педсовет, выговором или лишением премии. Дети теперь уже не те… Их учат знать свои права — как-никак, пуп земли обязывает.

Наконец после всех этих рассуждений — прошло уже минут пять — он выбрал достаточно традиционный способ, который, бывало, использовала много лет назад его молодая белорусица. Сначала он призвал на помощь литературу. Достал толстенную томину, на которой красовалось хитрое, какое-то христопродавшее слово «Хрестоматия» (оно никогда не ассоциировалось у него со словесностью) — медленно поднялся и воздел её на высоту глаз. А потом разжал пальцы.

Хрестоматия так хорошо вхрестоматилась в стол, что все сидящие в ней поэты получили, дожно быть, множественные ушибы внутренних органов.

Книга враз положила их руки на парты, будто целый вражеский взвод на землю. Она выстрелила по их кроличьим ушам, словно пушка. Гул от неё был слышен, наверно, даже в магазине «Изумруд» и в самурайском клубе.

Стало тихо-тихо.

На усёй зямлi. И урок наконец поплыл — как те рушники по реке. Далеко. Куда он их заведёт, никто пока что не знал.

Дети. Какие же они ещё дети. Стоит тебе просто настроить звук — и вот уже умолкли, сели, лапки сложив. Недовольные. Кто-то нагло покрутил пальцем у виска: «Вот наш Олег Иванович захерачил». Молчи, Сидоревич, христом-матом прошу, молчи.

Ёб вашу хрестомать, детки, я заставлю вас меня выслушать.

Не давая им опомниться, он достал пустую трёхлитровую банку и поставил на стол. И посмотрел на них долгим, зловещим взглядом. На всех сразу. Сидят, присмиревшие, пристыженные, заинтригованно подрагивая ногами. Поглядывают: то на банку, то на учителя.

«Это для анализа мочи?» — не выдержал один из них, тот, который с особо глумливым выражением глаз. Пара голосов приглушённо и радостно тявкнула, другие ждали, что будет.

«А тебе мало, Сидоревич? — ответил он в полной тишине. — Вся школа знает, что ты ссышься ночью, но я не думал, что твоя норма больше трёх литров…»

На этот раз тявканья было немного больше. Маленькая учительская победа.

«Я не Сидоревич», — проворчал ребёнок с вызовом, смущённый и раздосадованный.

«Возможно, — согласился он. — Но в постель, значит, и правда ссышься… Что молчишь? Да, Сидоревич, постправда, она такая».

Сидоревич мрачно опустил голову, раздавленный железной логикой. Дети. Им нечего было возразить. Пусть очередной раз убедятся, насколько он крут в открытом бою.

Он вспомнил, как пришёл к ним впервые. Как стоял перед ними, напряжённый, нелепый, готовый к бегству, словно таракан, застигнутый посреди кухни, стоял, правильный и причёсанный. Как хватал ртом воздух и не знал, как заставить их повернуться в свою сторону. А теперь они одна команда. Команда «Летучего голландца», несущегося на всех парусах в минский вечер.

Они все были для него Сидоревичи. А девчонки — Каштанки. Так удобнее. Только в мыслях, конечно. Не запоминать же их было и правда, как взрослых, поимённо. Ему казалось, что это абсолютно нереально. Он знал, что в этом богом проклятом классе есть как минимум один Сидоревич. Этого хватало. Только вот кто из них и как он выглядит — он забыл, а разузнавать было не в его правилах. Да и разве они бы сказали правду? Для них это стало бы весёлой игрой: не сговариваясь, они поменялись бы именами и выставили бы учителя на смех. В ушах уже стоял их радостный гогот. Кажется, у одного из них было прозвище: Гогот. Не у того ли, которого он так щедро наградил только что энурезом? Папа у него Гогот, и мама Гогот, и брат. Семейство Гогот, последняя надежда пупа земли, несломанный хребет белорусской нации.

Что касается Каштанок, тут всё было проще: вот она, сидит у окна, нервная, в свитерке, смотрит на что-то — а на что, угадать ни малейшего шанса: что там, штакетник, обсаженный птицами, школьный стадион, чёрная волна вкопанных в землю шин, серое здание, дым… Задумалась. Каштанка Наталья — с ударением на имени, в школе и правда всех называют так, будто фамилия одна на всех, только имена разные. За год он и сам начал так говорить. Ставить акценты не там, где нужно. Не на тех звуках, не на тех мыслях, не на тех темах. Школа превратила его во что-то другое. Каждый день она превращала его во что-то другое — и дома, под душем, под вагнеровский шторм, он каждый вечер отчаянно пытался вернуть себе себя, втирал в кожу свою потерянную самость, смывал звуками старой и вечной музыки очередной рабочий день. Такой, как этот.