Собаки Европы

Капсула. Это всё наш учитель белорусского виноват. Олег Олегович, вот же имечко у человека. Если я действительно кого-то и ненавижу из наших учителей, то его. Напыщенного, самоуверенного острослова-неудачника. Ненавижу его. Ненавижу. За его дурацкий взгляд, за голос, а больше всего ненавижу за его жалость. Ведь он меня жалеет. Жалеет, как жабу. Жалеет и презирает. Думает, что спасает меня от Них — а на самом деле это он, а не они, считает меня полным ничтожеством. Когда он на меня смотрит, когда приказывает пересесть за переднюю парту — а он приказывает, и я знаю: ему нравится приказывать, нравится эта власть, она его возбуждает, — когда он говорит мне всё это, оттопырив свою брезгливую губу, мне хочется его убить. Неужели он будет мне сниться и там, где я ищу спасения? Этот поклонник Джойса, алкаш и похотливый кобель. На самом деле он один из Них — он и есть Они.

Завтра. Уже завтра.

Я пишу это послание на языке, которому меня научила одна девушка в лагере. Бальбута. Так он называется. Этому языку её парень научил, бывший. Я стараюсь не думать о том, что у неё был парень.

Бальбута. Лето. Девушка. Она абсолютно сумасшедшая — и этим она мне нравится. В лагере мы прятались с ней в лесу, и она ела камни. Можете мне не верить, но она ела. Маленькие глотала, а большие ломала своими странными, неровными зубами. “Это чтобы меня не унёс ветер”, — шутила она. Мы писали несколько месяцев, писали друг другу на бальбуте. Она единственная, кому я показывал что-то своё. А теперь она пропала. Последний читатель. То есть читательница. Тем лучше. Трудно было бы остаться там, в стране моей мечты, зная, что оставил здесь любовь. И последнего читателя.

Кажется, они возвращаются. Я слышу, как поворачивается ключ. Слышу, как они топают, будто ноги у них из камня. Они думают, что я уже собрал чемодан. Надо заканчивать. Интересно, кто и когда найдёт мое послание. Эту мою капсулу времени. И кем буду я, когда эта смешная банка с моим письмом однажды выглянет из-под старого камня.

Всё, прощайте. Они идут.

Завтра.

Скорее бы это чёртово завтра».

Терезиус Скима дочитал письмо и сложил его так, как привык этот листок — вчетверо. Письмо опять лежало перед ним, словно нетронутое. Можно было положить его в бутылку, стоявшую перед Скимой, пустую бутылку из-под вина, которое он выпил, чтобы не разболеться.

«Он так и не решился», — сказал унылый голос.

«Кто? Этот Виктор Баум?»

«Да. — Его гид снова стоял у окна, Скима уже и забыть о нём успел. — В воскресенье, в шестнадцать часов пятнадцать минут, когда глава их группы уже начала нервничать, Виктор Баум появился на площади Ратхаусмаркт в Гамбурге и сел на своё место в автобусе. В понедельник вечером их группа уже была дома. Родители ничего не сказали сыну, но, конечно, были удивлены, что он не привёз им никаких подарков. Ни одного сувенира. Только книжки. Книжки на иностранных языках. Полный чемодан книг. Даже шоколадки не привёз. И яичный ликёр для мамы тоже не купил. А она просила. Они всей семьёй список составляли».

«А дальше?»

«А дальше ничего. Виктор Баум никогда больше не бывал за границей. Он пошёл в армию, так решила семья. И пришёл из неё, как здесь говорят, уже совсем другим человеком. Замкнутым, молчаливым… Про таких говорят: немного того. Может, к бабке съездить, спрашивала мать, как в детстве? Помнишь, мы тебя возили к бабушке? Чёрной такой; видно, умерла уже давно, но есть же и другие. Но взрослого человека к бабке не затянешь. Да ещё вчерашнего солдата.

Он доучился, пошёл работать на завод, переводчиком. Женился, но жена его бросила. Детей не было, к счастью. В выходные он ездил на дачу, под Колодищами. И что-то там всё писал. Писал и никому не показывал. Однажды его нашли мёртвым на этой даче, рядом с пустым пакетом дешёвого вина. Двоюродная сестра, когда они с мужем чистили чердак после его смерти, нашла там кучу всякой писанины. И всё от руки. Да на иностранных языках. А ещё там были перья. Бумага и перья, старые тетради и шизоидные, страшные, бессмысленные тексты, прочитать которые нормальному человеку не под силу. И всё о Европе, той, которую он придумал, чтобы не сойти с ума. О Европе, вычитанной им из старых книг. Но кому интересна чья-то графомания. И его сестра с мужем сожгли всё это однажды поздней осенью, за домом, все эти исписанные бумажки, вместе со старыми лохмотьями…»

«А потом?»

«Ну, потом началась война».

«И всё-таки… Какой-то же след остался. Можно было бы поговорить с его сестрой? Не верю, что она не заглядывала в его бумаги. Нам нужна его сестра, слышишь? Пока не поздно. Ведь можно найти её адрес».

«Она тоже умерла».

«А муж сестры?»

«Умер».

«Может быть, соседи…»

Скима сжал письмо в ладонях.

Собака лает. Караван идёт. Какой к чёрту караван? Что я такое бормочу?

«Надо найти детей сестры. Так бывает. Всё сожгли, а одна тетрадь чудом уцелела…»

«Умерли».

«Может, у него были друзья? Или… Или хотя бы собака? У него была собака?»

«Все умерли, Скима».