Собаки Европы

Он сбросил с себя свитер Мартинена, но подумал и решил, что здесь лучше всё же будет надеть брюки. А под брюки, конечно, колготки. Нужно быть мужчиной. В Минске это важно — но, чёрт возьми, Скима всё равно не совсем представлял себе, что они здесь понимают под этим словом: мужчина. На самом деле правильным видом одежды здесь была такая куртка, как у его чёртова приятеля: напялить на себя этот сшитый ком плотной ткани, защитившись от ледяного ветра, от минского имперского мороза, от чужих взглядов. Стать таким, как все.

«Из дома вышел человек в цилиндре и очках», — сказал Он, посмотрев на Скиму, который и правда нацепил на нос тёмные очки. Они вышли на колючий, слепящий глаза мороз, который тем не менее был не так уж плох после вильнюсской пронизывающей сырости. Идти по снегу было удобно — Скима нарочно обходил очищенные от наледи асфальтовые дорожки и ступал так, чтобы под ногами хрустело. Это было похоже на музыку: хру, хру, хру

стальный

стальной Минск.

Они шли по широкому проспекту, и понемногу вполголоса Он начал рассказывать о зданиях, произнёс несколько раз, гримасничая, загадочные слова «сталинский ампир» и посмотрел на реакцию Скимы. Но тот почти не слушал, вглядывался внимательно в белую даль широкой улицы, там сгущалась красноватая дымка. Они зашли в универсам («Центральный», пояснил Он, подняв палец), выпили настоящего кофе, и Скима подумал, что ради этого вкуса он готов простить своему гиду некоторые вещи. Например, его упорное нежелание раскрывать карты.

Обойдя огромную, абсолютно пустую площадь, они остановились перед танком, и Он рассказал, что существует стихотворение, которое начинается такими словами: «Девчата моют танк у Дома офицеров…» Скима понимал, что танк стоит здесь уже целое столетие, и всё же ему казалось, что всё в этом городе причудливо и неестественно, всё здесь сделано именно для него, Скимы, всё просилось быть описанным. Этот город отвлекал его внимание, утягивал в сторону, убеждал в своей безопасности, но Скима не поддавался искушению. Каждые пять минут он заставлял себя повторять три слова, как рефрен к шагам по минскому снегу:

Седых. Река. Камень.

Это были его стихи. Его стихи и его тайна.

Они спустились вниз и прошли через парк, и именно там, среди заснеженных деревьев, Скима вдруг начал говорить. Он слушал не прерывая, он тихонько посапывал носом, и Скиме казалось, что Он хочет сказать ему: я знаю, знаю, но говори, говори, тебе нужно всё это рассказать. Впрочем, иногда сопение звучало одобрительно — или только так казалось, в этом безлюдном парке, полном занесённых снегом статуй? Они вышли на круглую площадь, в центре которой стоял памятник: вытянутая остриём в небо стрела, у подножия которой замерли каменные фигуры людей с оружием в руках.

Так он и представлял себе Райх.

Устремившимся к небу — и с прижатыми к земле фигурами живых существ.

Он подозвал Скиму спрятанной в рукаве лапой и показал, что нужно зайти в арку. Стараясь не поддаваться слишком явно этому властному жесту, Скима двинулся за ним.

Не прошло и минуты, как они вышли к низкому белому зданию, на фасаде которого была изображена странная буква У. Он легко поднялся по ступенькам — Скима послушно вошёл вслед за ним…

Здесь стояли книги.

Скима прикрыл глаза и огляделся.

В небольшой комнате, вокруг столика, который занимал весь угол, разговаривали человек десять белорусов. Они выглядели вполне счастливыми людьми — и Скима, который постоянно искал глазами в этом городе разочарование и немоту, в который раз почувствовал, что его обманули. Люди пили вино и махали руками, забавно морщась после каждого слова, — на их появление никто не обратил внимания.

Он подошёл к столу и налил в пластиковые стаканчики вино. Один вручил Скиме, а другой поставил прямо на книжную полку.

Ни один из этих весёлых людей, которые наполняли книжный магазин своими преувеличенно живыми голосами, не спросил, кто они такие. Возможно, это были Его знакомые — но Он ни с кем не поздоровался, никому не пожал руки. Он просто стоял на фоне разноцветных книжных полок и смотрел на Скиму — не отрываясь, серьёзно и грустно.

«Я не думал, что в Райхе люди могут говорить так громко», — сказал Скима, просто чтобы что-нибудь сказать.

«Райх… — снова отозвался Он. — Дас Райх. Мой дорогой Скима, единственные империи, которые ты здесь найдёшь, это “Империя обоев” и “Империя вкуса”… А что касается разговоров… Да, здесь можно говорить о чём угодно…»

«О чём же они говорят? — спросил Скима. — Я вижу, что ты знаешь о них всё. Как и обо мне. Переведи мне. Или скомандуй им говорить на языке, который я понимаю. Прикажи им, своим обезьянам».

Он мрачно улыбнулся.

«Ты и правда поверил, где-то на середине твоего путешествия, что постоялец из “Розенгартена” стал таким маленьким, что смог сесть на гуся и убежать за границу? — спросил Он, и под его сапогами всё темнее и темнее становилась лужа от принесённого на ребристых подошвах снега. — Но скажи мне, Скима, почему ты не решился посмотреть на историю постояльца с другой стороны?»

«О чём ты?»