Собаки и другие люди

Выбрался наружу и отряхнул колени.

Подошёл к забору. Он был выше человеческого роста, но любой прохожий мог, проходя мимо, что-нибудь бросить собакам через забор.

Я был уверен, что ничего не найду – или, быть может, мне хотелось, чтоб ничего не нашлось.

Но мой ботинок стоял прямо возле комка слипшегося зерна.

Ничем подобным я собак не кормил.

* * *

– А это, судя по всему, как раз та отрава, что он съел, – сказал пожилой, говоривший со странным, словно бы немецким акцентом ветеринар, возвращая мне в пакете комок зерна. – Крысиный яд… Ну, ничего. Сильный мальчик. Любой другой бы умер сразу. Кто сразу не умер – умер бы по дороге, пока вы везли своего чёрного богатыря… Пришлось делать массаж сердца. У вашей жены, кстати, интересные в этом смысле навыки. У неё никто не умирал?

«Я», – захотелось ответить мне, но догадался смолчать.

Я взял пакетик в ладонь. Шёл с ним к машине, чуть, словно ядовитого паука, сдавливая.

Как забавно может выглядеть смерть: не коса, не яма, не ружейное дуло, не ядовитая змея, – а слипшиеся зёрна.

Позвонил жене, спросил, как он.

– Молока попил. Лежит. То вовсе не реагировал, а сейчас зашла – дрогнул хвостиком своим. Последние свои силы – и те тратит на улыбку. Хотел голову поднять, и… – Жена вдруг смолкла; собралась с духом, и досказала: – Я ему говорю: «Господи, да лежи ты».

По дороге я несколько раз грубо нарушил правила, игнорируя светофоры и минимум вдвое превышая скоростной режим.

Пакетик лежал на правом кресле.

Я хотел сразу, круто пришвартовавшись, встать возле его ворот – но когда я подъезжал, увидел там неизвестный мне минивэн, а со двора Никанора Никифоровича выходила незнакомая семья – то ли очень счастливая, то ли заплаканная, так сразу и не поймёшь. Пока я медленно двигался мимо, насчитал пять человек: красивая женщина в шубе, подвижная бабка – быть может, её мать, следом две девчонки, лет десяти-двенадцати, кажется, сёстры: закутанные, не в пример матери, в шарфы и шапки по самые глаза… и, наконец, последний – мой знакомец Коля, без шапки и даже в расстёгнутой на груди рубахе, пышущий жаром.

– Да что тут у вас такое, – прошептал я.

Поставил машину у своего двора и зашёл домой переждать.

Сидел за кухонным столом, смотрел на остывающий чай. Так и не притронулся.

Вскинулся: начинало вечереть. Надо было идти.

Дом Никанора Никифоровича лежал во мгле.

Я постучал ногой о ворота. Затем рукой. Мне показалось, что в окне мелькнула тень.

– Открой, слышь, – попросил я.

Никто не отозвался.

Недолго думая, схватился за край забора и перемахнул на ту сторону. Его собаки смолчали; кажется, он закрывал их на ночь в сарай, чтоб не лаяли попусту.

Поднялся на крыльцо, ещё раз постучал.

– Давай уже, – попросил я. – Впусти.

Голос мой раздавался на всю округу. Больше никаких звуков в деревне не слышалось.

Прошёл вдоль дома, утопая в сугробах и заглядывая в окна, но ничего, кроме своего мутного бесноватого лица, не видя.

– Ладно, – сказал. – Тогда так, – и направился к сараю.

Сарай был закрыт на защёлку.

Раскрыл дверь, шагнул внутрь. Запричитали куры, вскинулся гордо петух: а кто там, а кто там?..

– Где тут у вас свет? – вслух спросил я, словно кто-то мне мог подсказать. – Никанор Никифорыч хозяйственный, всё у него есть. Зерно есть. Мор есть. Свет тоже должен быть… Да вот он.

Вспыхнула голая лампочка у потолка. Белая коза подбежала к дощатой двери загона, разглядывая меня.

Толкнув её в морду, я вошёл к ней в загон, прикрыв за собой дверь на защёлку, и поискал табуретку, сидя на которой, Никанор Никифорыч доил козу.

– Вот и табуреточка, – сказал я и, прежде чем сесть, вынул захваченный дома длинный, страшный, кривой нож.

Сидел с этим ножом, смотрел на козу.

Коза подошла и понюхала мне правую руку.

Я переложил нож в левую и спрятал её за спину, показав козе пустую ладонь: ничего нет.

У меня ничего нет.

* * *

Отодвинув щеколду, я вышел со двора Никанора Никифоровича на улицу – и тут же столкнулся с пьяницей Алёшкой. Он снова был хорошо подвыпивший, но ещё ходячий.

– Тоже поздравил? – спросил он, обдав меня перегаром.

– С чем? – спросил я.

Алёшка хмыкнул.

– По-твоему, не с чем?

– Алёш, говори скорей, некогда.

– Некогда. Всегда тебе некогда. Куда ты опоздал?

– Скажешь, нет? – я двинулся, чтоб уйти.

– Погоди, – придержал меня за рукав Алёшка пьяной рукой. – Сейчас, всех соберу. Слушай. Приехал Коля, знаешь Колю?

– Да.

– Вот он приехал. Я рос мелким, он был тогда. Бил меня. Потом уехал. Теперь вернулся. На минивэне и с женой. Показать дом. Места. Лес. Реку. Чтоб дачу строить. На месте старого дома. Понял?

– Понял. Это всё?

– Нет. Пре-лю-ди-я, – выговорил Алёшка, словно выдавливая мокрым языком каждый слог изо рта. – Пока он пытался печь затопить, его девчонки ушли гулять. На реку. Играли там, и пошли по льду. Речка же маленькая. И пошли по льду.

– Ну? – я взял его за плечо.