Собибор. Взгляд по обе стороны колючей проволоки

Многочисленные попытки побега, индивидуальные и коллективные, несколько примеров которых я привожу здесь, нас научили, что восстание надо готовить заранее по точному плану и начало его должно быть строго секретным. Этот план должен быть известен небольшой группе заключенных, чтобы было больше шансов на успех. Мы пришли к такому выводу, когда прибыла группа военнопленных из Минска. Среди них мы заметили несколько трезвых голов, по — еврейскому выражению. В частности, одного из них звали Саша, который произвел на нас отличное впечатление. Он быстро встал во главе комитета по организации восстания. Этот комитет собирался несколько раз на кухне и заключенные, которые выносили очистки, служили связными. Первой идеей, над которой работал комитет, было взятие оружейного склада. Но мы были вынуждены отказаться от этого плана. У нас совсем не было оружия для первой атаки, и первые выстрелы дали бы сигнал тревоги, мобилизующий всех солдат. Тогда мы решили тихо ликвидировать эсэсовцев и для этого мы искали самый подходящий момент, это когда часть охранников уходила в отпуск. Мы наметили дату 14 октября. Это был день, когда Вагнер и Гомерский отсутствовали, и мы выбрали лозунг «Теперь или никогда!».

В начальном комитете было десять человек, каждый из которых должен был известить других 5–6 человек. Таким образом, нас было шестьдесят, которые знали час и детали восстания[615]. Другие догадывались, что что-то готовится, но они ничего точно не знали до 14 октября. Между 4 часами и 4 часами 45 минутами 17 эсэсовцев и украинских охранников были убиты, «заморожены», как говорят на еврейском языке. Мы были все возбуждены, пьяные от радости. Это было возрождение, и мы чувствовали, как наши силы удесятеряются. В 5 часов была перекличка. Заключенные прибежали все на площадь, мы стали кричать друг другу: «Евреи, знайте, что это уже не перекличка, это восстание. Пусть каждый спасается, как может». Группа, в которой находился я побежала ко входу, так как мы знали, что площадка там была не заминирована и что не надо было проходить через ров. Когда мы бежали, я увидел, как один из заключенных бросил горсть соли в глаза эсэсовцу и пока тот протирал глаза, заключенный убил его топором и взял его револьвер. В начале украинские часовые не стреляли по нам. Но это длилось недолго. Они начали по нам стрелять, когда мы топорами повалили колючую проволоку со столбами. Потом много наших погибло на минах. Но нас было по крайней мере 300 человек, которые достигли леса. С моим сыном Юзефом я бежал всю ночь. Из 300 человек, которые бежали из лагеря, приблизительно 35 были живы к концу войны[616]. Остальные умерли: были убиты немцами в лесах, или польскими антисемитами, или просто людьми, которые хотели завладеть их штанами и обувью. С моим сыном мы провели, прячась три месяца в лесах, особенно на болотах. Только изредка мы решались приблизиться к какой-нибудь избе, чтобы попросить или купить пищу. В ноябре мы нашли тайник-ров, хорошо замаскированный в лесу. В этом укрытии мы нашли Хаима Пезаха, его жену и двоих детей, Манеса Рохельмана, дочь и сына Азика Шнайдера и маленького мальчика. Они все были из нашего города. Мы все плакали от радости. Еще бы, узнать, что еще есть выжившие! Потом мы их покинули и стали искать другое убежище. Мы нашли его недалеко от Курува. <…>

В декабре мы вернулись на старое убежище и там узнали, что Хаим Пезах и его друзья были убиты местными антисемитами.

Один крестьянин, который жил недалеко от этого убежища, захотел нам помочь. Но те, которые убили Хаима Пезаха, узнали о нас и вывели нас из нашего укрытия. Они нас не убили сразу же, так как они боялись, что выстрелы привлекут внимание немецких солдат. Они вернулись ночью, чтобы убить нас в лесу, но нам удалось убежать от них и снова мы спрятались.

Мой сын в конце концов нашел партизанскую группу, в которой он боролся <…>. Я, переодетый в польского крестьянина, продолжал бродить по лесам. После освобождения я нашел своего сына в Люблине, но мы не хотели больше возвращаться в Курув. После различных путешествий, мы приехали в США, где мой сын умер.

Пережить Собибор это еще не означает жить…

Собиборское восстание.

Свидетельство Иегуды Лернера

Я родился в Варшаве, в семье, состоявшей из шести человек. Мой отец был булочником. Наша жизнь в гетто с того момента, когда началась война, была такой же, как и большинства евреев, со свойственной ей безработицей, голодом и тревогой за завтрашний день.

22 июля 1942 года началась травля людей на улицах гетто. 23 июля, в день, когда президент Еврейского Совета покончил жизнь самоубийством, мой отец, моя мать, один из моих братьев и я сам были схвачены во время облавы и отправлены на погрузочный пункт, на вокзал гетто, а затем загнаны в какое-то здание. Оттуда все мои родные были сосланы, и я их больше не видел.