Собиратель рая

Карандаш Королю завидовал. Он не был завистливым от природы и никогда особенно не завидовал тем, кто был успешнее, или тем, кого больше любили женщины, так что вовсе не поголовная влюбленность в Короля девушек его свиты была причиной этой зависти. И не его безошибочность в выборе вещей на барахолке, его легендарная “чуйка”, обеспечившая Королю известность и авторитет, – у Карандаша не было таких претензий, он всякий раз удивлялся неожиданности приобретений Короля и его коллекционерскому везению, но даже не думал с ним в этом сравниться. Дело было в другом. В чем, Карандаш и сам не смог бы с ходу определить. “Самым свободным человеком из всех, кого она видела” назвала Короля Лера. А что это значило? В чем проявлялось? Пожалуй, в том, с какой небрежностью отстранял он от себя все претензии, все больные вопросы, лозунги и навязчивые идеи своего времени. И ведь всякий раз оказывался прав: проходило всего несколько лет, и никого больше не интересовал “социализм с человеческим лицом”, всем делалось глубоко плевать, где “дорога, которая ведет к храму”. Карандаш всегда чувствовал себя крайне неуютно, если не имел своего мнения по вопросу, из-за которого ломали копья все вокруг, и тратил уйму сил и времени, чтобы в нем разобраться, обзавестись мнением, а Король прекрасно без этого обходился, его и так все любили. И любовь, и дружба, и уважение, и интерес самых разных людей доставались ему ни за что, за красивые глаза (которые вовсе не были такими уж красивыми, глаза как глаза, глубоко посаженные, более мелкие и насмешливые, чем у Марины Львовны, но, если приглядеться, похожие на ее), ему ничего не нужно было добиваться, какой-нибудь редкий довоенный портсигар интересовал его, кажется, больше, чем обожание Вики или Леры, готовых простить ему любые насмешки и идти за ним на край света. Королю вообще всё прощали: рассеянность, необязательность, забывчивость, неловкость. Он мог на час опоздать на встречу или не прийти совсем, назначив на то же время встречу в другом месте, – ему всё сходило с рук. Продавцам на барахолке не приходило в голову винить его, если, размахавшись за разговором, он ронял что-нибудь с прилавков. Как будто все договорились между собой, что он ни в чем и никогда не виновен и упреки, предъявляемые другим, к нему отношения не имеют. В этом, видимо, проявлялось признание его особости, и, хотя на рынке было много причудливых людей, только Королю его особость обеспечивала неподсудность. Очевидно, дело было в том, что все завсегдатаи барахолки чувствовали, что они на ней более или менее случайно, тогда как для Короля блошиный рынок – и профессия, и призвание. Они давно убедились, что он знает настоящую цену любой вещи, но многие подозревали, что точно так же он знает и цену тем, кто эти вещи продает. И цена эта невысока. Хотя Король никогда не демонстрировал своего превосходства, во всех его рыночных переговорах всегда присутствовало непроизнесенное “мыто с тобой понимаем”. Понимаем, что грош цена тому, что ты мне тут впариваешь. Да и тебе самому. С ним спорили до хрипа, обзывали жмотом, сквалыгой, жидовской мордой – Король только усмехался в ответ. Ему не нужно было доказывать свою правоту, достаточно было пожатия плеч, пары кивков, мол, говори, говори, неопределенного жеста – “как знаешь”, чтобы продавец захлебнулся своим возмущением, поперхнулся руганью и скинул цену. Правота была неотделима от Короля, она сопровождала каждое его движение, жест, поступок и за пределами рынка, и, если он что-нибудь путал, забывал или терял, что при его расхлябанности случалось часто, ему даже извиняться не приходилось, достаточно было развести руками: что я могу поделать, так уж вышло, – и все с ним соглашались, словно через его забывчивость и небрежность проявляла себя судьба, с которой бесполезно было спорить, оставалось только смириться. И продавцы на рынке, за глаза называвшие Короля придурком, и его свита, звавшая придурка Королем, были едины в одном: с него взятки гладки.

– Всё не так просто, – сказал Карандашу Боцман, сидя напротив него в кафе возле барахолки, называвшемся “На рогах” за громадные ветвистые оленьи рога над стойкой, и попивая кофе с коржиком, в который регулярно подливал коньяк из фляжки за пазухой, так что его чашка, сколько бы он ни пил, всегда оставалась полной. – Нет-нет, не так всё просто… Король, он тот еще фрукт. Я к нему давно приглядываюсь…