Собиратели трав

До Хок-ро поднял у ног мокрый камень и запустил в ворону, кричавшую у лужи, и та подскочила, поджала лапы и полетела над мокрым берегом, похожая на перепуганную старуху, которую чуть было не убили. И в эту минуту раздвинулись тучи и в голубое отверстие быстро скользнуло горячее, брызжущее огненными каплями солнце, — тогда склон сопки вспыхнул яркой дорогой зеленью камня изумруда, а море рядом и небо вокруг еще глуше попригасли. Синей искрой сверкнула и канула куда-то ворона; край света прянул по песчаному покатому берегу дальше — и словно зажглась яркая лампочка в сумерках, яркая лампа в маленькой комнате, — и сразу же исчезли призрачные видения, и уже ничто не напоминало о том, что есть какое то время иное, чем настоящий миг, что ушедшее время бормочет голосами людей и предстает перед тоскующими глазами в своих давно истлевших красках.

Старик увидел Камарон — светящийся песчаный мыс, ожившую под солнцем зелень одинокого дерева и серебряных два домика. К одному из них он направился, и в нем раньше лежал больной человек, которого надо было утешить, — так велела Масико, уезжая. Над этим домиком торчали два шеста с перекладиной, на которой вывешивалась в ясную погоду морская капуста и сушилась рыба, нанизанная на веревочки. Вытирая испачканную руку о влажные штаны, До Хок-ро шел по тропинке к дому, жмурясь под неожиданным солнцем.

Несколько дней назад в этот дом зашли двое, мужчина и женщина. У молодой женщины были длинные до плеч волосы, она словно беспрерывно глотала и никак не могла проглотить какую-то пищу и смотрела на До Хок-ро сквозь большие темные очки. Мужчина был высок и лыс, с густым, повелительным голосом. Их слова гудели, порхали вокруг старика и лопались без всякого смысла, словно мыльные пузыри. До Хок-ро ничего не отвечал на вопросы, упорно глядя в угол, тогда женщина присела рядом на бревно и сняла очки. И До Хок-ро увидел, что красавица эта глотала свои слезы. Вытирая платочком глаза, она стала показывать ему фотографию, на которой среди больших столов находился бывший сотоварищ До Хок-ро. Он знакомо улыбался старику, был одет в белый халат, в руке держал полураскрытую книгу. Женщина о чем-то скорбно спрашивала у До Хок-ро, старик в ответ медленно покачивал головою: мол, не понимаю. Он поднялся и, спотыкаясь о бревна переводин, пошел к окну, достал золотые часы. На пыльной доске подоконника остался от них темный круглый след. До Хок-ро отдал часы женщине, которая могла быть женою или сестрою исчезнувшего незнакомца, а равно женою или сестрою этого лысого человека. Эти люди знали, очевидно, все о том больном человеке, а До Хок-ро не знал даже, жив ли он теперь. Но старик знал, что каждое расставание с человеком может быть вечным расставанием, и знал также, что всякий уходящий за горизонт жизни остается бессмертен, пока его помнят другие. Мужчина и женщина незаметно ушли, и вскоре густо, равнодушно зашумел на улице дождь. Солнце исчезло…

И вот через несколько дней оно. вдруг выскользнуло из-за туч, осветив Камарон, белый песок, море и сопки побережья.

Но солнце быстро пробежало Камарон и стало передвигаться дальше, выхватывая, как свет прожектора, яркие белые и зеленые куски из приглушенного темного дня. На минуту врываясь в тусклую глубину просыревшего насквозь дня, солнце весело ободряло покорную, скорбящую жизнь, показывая иную — яркую и счастливую — се возможность.

А на опустевшем пустыре, по которому только что расхаживал человек, бесился по лужам ветер, трепал и рвал мокрый бумажный хлам, валявшийся на пляже.

— Мне оставалось жить недели три, не больше. А я вот уже месяц живу здесь, — удивлялся незнакомец.

— Ничего! Ты еще сто лет проживешь! — смеялась Масико.

Солнечное светящееся пятно передвинулось к дальней стороне залива. Желтой чищеной медью загорелись длинный мол на волнорезе и шпиль маяка над пирсом. На пустыре же опять было глухо и темно, и хлюпало в лужах, когда набрасывался прибежавший от моря ветер-хлестун.

А на молу сидел кореец-рыбак в длинном плаще с капюшоном, в резиновых сапогах. Это был маленький, темноликий, крепкий человек с горбатым носом, веселыми глазами. Он сидел на чугунной тумбе причала, посапывал мокрую, потухшую папиросу и смотрел на гибкие удилища трех спиннингов, лежащих на бетонных плитах мола.

Когда под минутным солнцем засветились бамбуковые удилища и засверкали на пирсе круглые влажные бока фанерных бочек, наваленных высокими штабелями, и вода осветилась чуть ли не насквозь, до самого дна, и в ней заиграли серебристые наваги, — рыбак поднял лицо и, сморщив гармошкой лоб, посмотрел в небо, затем в даль моря. Чутье рыбака ему подсказывало, что назавтра будет хорошая погода, и к тому же в голубеющей над очистившимся горизонтом полосе неба и намек не было на далекий остров, что предвещало бы продолжение плохой погоды.

ПЛОВЕЦ В ОТКРЫТОМ МОРЕ