Соблазнить герцогиню

Но хуже всего было, когда она молчала, когда просто смотрела. Губы ее никогда не шевелились, но он все равно слышал ее тихий голос – обвиняющий его, перечисляющий все его грехи.

Правда, ему всегда удавалось просыпаться до того, как Шарлотта начинала плакать; каким-то образом он узнавал, что она вот-вот заплачет.

Так что снотворное не принесет ему пользы. Ему требовалось такое лекарство, которое заставило бы его постоянно бодрствовать.

Тут дворецкий, нарушив молчание, вновь заговорил:

– Ваша светлость, а может быть…

Филипп покачал головой:

– Ничего не нужно, Фэллон. И за мистером Барроу посылать не нужно.

Пожилой дворецкий со вздохом кивнул. Затем указал на окна:

– Ваша светлость, а может, все-таки раздвинуть шторы? Вы слишком бледны…

– Фэллон, все! Разговор закончен! Можешь идти.

Дворецкий замер на несколько мгновений. Потом поклонился и пробормотал:

– Слушаюсь, ваша светлость. – Он вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

Филипп же снова уставился на стену, на которой, как ему казалось, были какие-то лица. Минуту спустя он повернулся к окнам, но тут же отвел глаза. Ему почудилось, что сквозь занавеси он видит подъездную дорожку, по которой экипаж Шарлотты возвращается обратно в Рутвен-Мэнор. Более того, ему казалось, что он даже слышит стук колес.

Герцог специально приказал, чтобы занавески не трогали – иначе он постоянно испытывал бы соблазн смотреть в окно. Однако он все равно то и дело погладывал в сторону окон.

О Господи, когда же все это закончится? Неужели он всю оставшуюся жизнь проведет в этом кабинете, глядя то на стену, то на окна, задернутые шторами?

Раньше он думал, что самый страшный ад – любить ее, зная, что она его ненавидит.

Но сейчас он понял, что есть кое-что и похуже. Знать, что Шарлотта сейчас могла бы быть рядом с ним, если бы не его проклятая гордость, – о, это было невыносимо!

Выругавшись сквозь зубы, Филипп поднялся на ноги и взглянул на поднос с завтраком, который принес дворецкий.

Почувствовав резкий запах лососины, герцог поморщился – запах еды вызывал у него тошноту. За все эти дни он ни разу не заходил в столовую и почти не прикасался к тому, что приносил ему в кабинет Фэллон. Старик, разумеется, знал об этом, но все равно аккуратнейшим образом приносил хозяину завтраки, обеды и ужины, а вчера даже принес поднос с чаем.

Да-да, поднос с чаем. А также сахар, молоко, печенье, булочки и пирожные. Как будто он, Филипп, когда-нибудь пил чай, – если, конечно, не считать случаев, навязанных ритуалами светского общества.

Но не только дворецкий за него беспокоился. Все слуги обращались с ним как с тяжелобольным. Как-то раз к нему даже пришел его камердинер и спросил, не желает ли он, чтобы ему в кабинет принесли новую смену белья.

Черт бы их всех побрал! Он, Филипп, и так переоденется, если ему очень этого захочется.

А если захочется, то будет расхаживать по всему дому голый!

Потому что он, девятый герцог Радерфорд, имел полное право делать в своем доме все, что ему хотелось!

Взглянув на портрет деда, Филипп проворчал:

– Но ты бы такое поведение осудил, верно? Да, конечно, осудил бы. Потому что расхаживать голым – это было бы неправильно.

Какое-то время Филипп пристально смотрел на портрет деда – словно ожидал от него ответа. Затем медленно, пошатываясь, направился к двери. У порога вдруг обернулся и, снова взглянув на портрет, проговорил:

– Я вел себя неправильно, когда разделся и искупался голый в пруду. Ведь меня мог увидеть любой. Слуги, например. Или даже Джоанна, которая обычно гуляет по противоположному берегу. И очень может быть, что кто-то увидел герцога Радерфорда во всей красе – с голым задом. О, это было бы совсем неправильно, верно?

Филипп покосился на окна, затем снова уставился на портрет.

– Что же ты молчишь? – пробормотал он. – Ведь я с тобой разговариваю…

Портрет безмолвствовал.

– Черт бы тебя побрал, отвечай!

Портрет по-прежнему молчал, и Филипп с презрительной усмешкой заявил:

– Пожалуй, я не стану ограничиваться спальней Шарлотты. Я прикажу снять твои портреты со всех стен. Тебе не место в этом доме.

Его дед не заслуживал ни малейшего уважения, Старый герцог ни разу не сделал ничего, чтобы заслужить уважение внука. И если бы не этот надменный старик, то, возможно, его, Филиппа, жизнь была бы сейчас совсем другой.

Немного постояв у двери, Филипп поплелся обратно к столу. Приподняв крышку подноса, он отшвырнул ее в сторону, и та, покатившись по ковру, со звоном ударилась о ножку дивана. Упершись ладонью в стол, Филипп взял другой рукой вилку и, проткнув кусок лососины, сунул его себе в рот. Медленно двигая челюстями, он поглядывал на портрет деда, и ему казалось, что тот смотрит на него с язвительной усмешкой.

Съев крутое яйцо и кусок лососины, Филипп снова опустился в кресло. Постукивая пальцами по подлокотникам, он время от времени посматривал на портрет.

«Может, повесить его в галерее? – думал он. – Нет, лучше убрать на чердак, засунуть в самый дальний и темный угол».