Соблазнитель

Андрей Андреич встал, плотно прижал руки к туловищу и, закрыв глаза, напрягшись и сильно побледнев от этого, сделал глубокий вдох, а после, сжав челюсть и словно слегка улыбаясь при этом, начал медленно и осторожно выталкивать воздух, до отказа забивший легкие. Спокойные до безучастности йоги так дышат всегда, оттого им не страшно. Круглое материнское зеркало отразило голого человека с нелепой гримасою рта и ноздрями, раздутыми, словно от сильного гнева.

Он плюнул на йогов и сел на кровать.

«А я написал ведь о смерти в романе! И, кажется, я хорошо написал. Особенно то, как он похолодел. Сначала холодным стал лоб, потом руки. Тепло уходило не сразу и медлило. Потом вдруг ушло за секунду».

Он вспомнил, что кто-то ему рассказал, как это бывает, и он очень ловко и очень уместно все вставил в роман.

«А может, и там пустота? – Голое тело Бородина покрылось холодным потом. – Я просто подслушивал, подсматривал за людьми, запоминал, потом изобрел прием, перепутал времена, наплевал на географию, на хронологию, на все наплевал и писал с такой легкостью только потому, что все эти три месяца она лежала на моей кровати и мы спали с ней. И сил было столько, что некуда было девать… А если всю эту любовь я просто придумал себе, то я и писать не смогу… Я думал, что кровью пишу, а писал, наверное, спермой».

И он засмеялся тем смехом, которого часто боялись Елена и теща. Смех этот всегда был внезапным и громким, всегда беспричинным и вдруг обрывался, как будто кончался в груди кислород.

В десять часов утра позвонила секретарша из журнала, в котором роман Бородина ждал своего приговора.

– Вас просят заехать сейчас, – испуганно сказала секретарша. – И лично.

– Так что? Не берет? – спросил он.

– Откуда я знаю? Нам разве докладывают?

Минут сорок он прождал в приемной главного редактора. Секретарша испуганно тюкала на компьютере и старалась сделать вид, что Бородина не замечает. Потом зазвонил телефон, и секретарша сказала:

– Сейчас. Я уже запускаю.

Бородин понял, что речь идет о нем, и усмехнулся: «Как в космос лечу: «запускают»!

В просторном кабинете начальницы пахло хорошими духами. Сама она стояла у окна спиной к Бородину во всем тускло-черном, и только ботинки спортивного вида блестели своей позолотой.

«Подагра, – подумал он мрачно. – Ей лет-то немало…»

– Садитесь, прошу вас, – сказала начальница мягко, но так, что ему захотелось уйти.

Он сел. Она обернулась. Лицо ее, скорее всего, очень миловидное в молодости, с маленьким лисьим подбородком и немного удлиненным носом, было без очков, и поэтому Бородин увидел, как прыгают под накрашенными ресницами ее расширенные яростью зрачки.

– Вы что написали, позвольте узнать? – спросила она еще мягче.

– Роман.

– Вот это роман? – Она подскочила к письменному столу и немного задрожавшими руками с очень белыми и отечными пальцами, на одном из которых было кольцо, занимавшее целую фалангу, схватила роман, весь исчерканный красным. – Вот эту пародию, карикатуру, безграмотный бред вы зовете романом? А школу вы кончили?

– Школу? Да, кончил.

– А я говорю вам, что нет! Вы не кончили! Вы всю свою жизнь пролежали, наверное, в какой-нибудь самой клинической смерти!

– Вы, может быть, в «коме» хотели сказать? – спросил Бородин. – Ведь в клинической смерти особенно долго-то не пролежишь…

Рябиновые гроздья зажглись на ее вытянутых щеках.

– Не смейте меня исправлять, – прошептала она с каким-то, его удивившим, страданьем. – Я гаже, чем это, – и маленьким лисьим своим подбородком кивнула на рукопись, – я гаже, бессовестней в жизни своей… в руках не держала… Я вся перепачкана!

– Ну, хватит, – спокойно сказал Бородин. – Верните мне текст. Нервы поберегите.

Она отвернулась к окну. Он ушел.

У метро Бородин купил мороженое и сел на лавочку. Нужно было торопиться, чтобы успеть на электричку, но почему-то он медлил, и показалось, что он заболевает – на улице было по-прежнему жарко, а он весь дрожал от озноба.

«Бедняга, – он вспомнил редакторшу. – Забыла, наверное, что все мы умрем. И так бушевать от какой-то там рукописи… Не нравится, ну не печатай, и все. А может, ее никогда не любили?»

Он смотрел на пробегающих мимо людей, на их озабоченные, раскрасневшиеся лица, и ему казалось, что он сидит в зрительном зале какого-то огромного театра и смотрит на сцену.

«Если бы меня спросили сейчас: чего я хочу? Я что бы сказал? – Он чувствовал, что ему трудно дышать. – А я ведь не знаю, чего я хочу. – Голова у Андрея Андреича медленно и приятно закружилась. – Хотелось бы сразу всего. Роман чтобы был гениальным, – он вдруг засмеялся отрывистым смехом, – платить нужно за гениальность, забыл? Платить нужно потом и кровью. А с девочкой спать… Это каждый умеет. Еще я хочу быть богатым и честным. – И он засмеялся. – Но так не бывает. Хочу верить в Бога. Да, очень хочу. Но разве я верю?»

Он не заметил, как поднялся с лавочки и начал говорить сам с собой и жестикулировать. Проходящие мимо оглядывались на него, но не останавливались.

«Мне трудно дышать», – сказал он и упал, но не на асфальт, а, по счастью, на лавочку.