Собольск-13

Толкнув костлявым плечом дверь, Филя ушел, на Андрюшу даже не взглянул.

— Не смей больше ездить с ним. Никуда! — сказал отец. — Видел, какие у него были глаза? И в самом деле утопит. Подумаешь — Митьки боится. Такие ничего не боятся. Головорез! Большевик!

Потом Андрюша все присматривался к Филе: большевик? Так вот какие они! Те, о которых он слышал каждый день, которых непрестанно ругали и отец, и брат, и наезжавшие в дом гости. Непонятно все это было: почему-то добродушнейший Филя должен утопить его, Андрюшку, а брат Митька где-то там убивает таких, как Филя, — большевиков. Зачем же люди родятся на свет, если должны вот так уничтожать друг друга?

Он много думал и решил, что отец ошибается, что не надо верить в злые намерения старого Фили. Не верил он и в злодейство брата. До того дня…

6

Был вечер, когда Митька во главе полусотни казаков прискакал на мельницу. Не тот Митька, которого Андрюша знал раньше. Черный Митька, исхудалый, с горящими глазами. Полупьяный. На кисти висела все та же нагайка. Жеребец был в мыле, хлопья пены пузырились и падали с морды.

Казаки тоже были сильно возбуждены. Они громко ругались, не по-настоящему хохотали и в то же время исподлобья посматривали на глазеющих на них людей: знают ли люди что-нибудь?

Коновод принял лошадь. Дмитрий прошел к отцу. Окно кабинета было открыто. И сразу оттуда донесся визгливый крик отца и ровные, спокойные ответы Дмитрия. Казаки и все, кто был во дворе, повернули головы, стали прислушиваться. Высунулась длинная рука Дмитрия и закрыла створки.

Андрей ушел со двора и поднялся в кабинет к отцу.

— Болваны! Вы рубите сучок, на котором сидим все мы! — кричал Сергей Никодимович и брезгливо вытирал руки платком. — Ты весь в крови.

— Глупости, батя! — лениво кривил губы Дмитрий. Рукояткой нагайки он счищал какое-то пятнышко на блестящем голенище сапога. — Крови на мне ничьей нет. Моя только команда. Казачки все остальное сделали. А про сучок ты, пожалуй, правильно сказал: гнилой сучок лучше обрубить. Чтоб все дерево не гнило.

— Нет, я отказываюсь вас понимать. На чью поддержку вы рассчитываете?

— Поддержателей у нас много, батя. А рассчитываем мы больше на собственные силенки. Чем круче, тем лучше. Дай ему капель, Андрюха.

Он ушел. Андрей отпаивал отца каплями, расстегнул воротник скрипучей, накрахмаленной рубашки. Отец задыхался, попросил открыть окно. Во дворе по-хозяйски распоряжался Дмитрий: приказывал запрягать лошадей и ехать в Собольск за водкой.

— Поработали казачки, пускай душу отведут, — миролюбиво говорил он отцу, возвратившись. Казаки за окном расседлывали лошадей. Конюх, погоняя, уже катил по плотине. — Нет, батя, нам только так и действовать. Иначе нельзя. Иначе — не мы их, они нас сожрут…

— Ах, делайте, что хотите! Избавьте меня от всего этого. Дайте спокойно умереть! — стонал отец расслабленным голосом.

— Ты умрешь… — усмехнулся Дмитрий и отошел к окну.

Всю ночь казаки пьянствовали. Горланили песни, ругались, затевали драки. Дмитрий выходил к ним, усмирял. Сам он не был сильно пьян. Понимал, что напейся он — и некому будет унять казаков, разнесут мельницу вдребезги. И, странное дело, пьяным-пьяные казаки беспрекословно слушались есаула. Привычка к повиновению сказывалась, что ли. А вероятнее всего, побаивались: горячий человек Дмитрий Потанин, крут на расправу.

На рассвете полусотня ускакала в Собольск. Андрюша завернул голову в одеяло и уснул.

Поздним утром пошел на пруд купаться и увидел у конюшни всю прислугу. Она собралась вокруг Фили. Филя должен быть на покосе, почему он здесь? Андрюша подошел ближе. Никто не повернулся, не взглянул на него, все взгляды были обращены к конюху.

А с Филей происходило что-то необыкновенное. Он плакал. Шумно вздыхал, не таясь вытирал слезы натянутым на ладонь рукавом рубахи. Потом, собравшись с силами, сдерживал себя и рассказывал:

— Коньми топтали. Лошади боятся на живых людей наезжать, храпят, а они нагайками лупцуют и коней, и тех людей. Которые еще на ногах стоят, кричат: «Опомнитесь, казаки! Что вы делаете, безумные!» А кто под коней угадал, тот лежит и стонет. Иной убежать норовит, выскочит из казачьего круга. А там есаул наш, на жеребце сидючи, караулит. Того бегуна, бедолагу, из нагана и прикончит. И казачкам его благородие все покрикивает: «Старайся, станичники! Круши красну сволочь! Командиры вас не позабудут!» Те и стараются — к шахте теснят сердешных. Оступится кто — столкнут, или сорвется, да так, кричучи, и падает в глубь ее. Обо дно разобьется — умолкнет на веки-вечные. Я на покосе траву кошу, — мне былинки, и той жалко, а они людей этак… косили…

— Откуда народ-то хоть был? — спросила кухарка Таисья. Слезы текли у нее по щекам, она их не замечала. Засунутые под фартук, прижатые к груди руки шевелились.

— Башкаринские, с медного заводу. Облаву казаки делали. Похватали рабочий народ, в Собольск погнали. А дорогой вон какое дело изделали.

— Всех убили?