Собольск-13

— Неудобно, конечно, дорогой мой, но вы человек умный, и я вам скажу прямо. Не сомневаюсь, вы поймете правильно. Поспорить, конечно, интересно, мысли ваши интересны и оригинальны, это так. Но, дорогой мой, я приехал не чесать язык, а работать. Снимать фильм «Под уральскими звездами». Споры мне мешают, вы понимаете? Я теряю рабочее настроение. Знаете, до чего вы меня довели? Я забыл, какую натуру выбрал. Чудовищно. Понимаете, какой зловещий признак? Я не могу, я не имею права спорить. Так что… Вы уж меня поняли, дорогой мой? Как говорят милиционеры, — давайте не будем.

— Хорошо. — Леонид Макарович сильно обиделся. — Хорошо. Мне надо уйти?

— Обиделись. Все-таки обиделись. Зачем же, дорогой мой? Никуда не уходите. Мы с вами попьем чаю, а потом… Потом, извините, я буду работать. Идемте!

Мрачно поджав губы, Леонид Макарович входит вслед за режиссером в сени. По уральскому обычаю, в сенях все выкрашено масляной краской — не только полы, но и бревенчатые стены, потолок, полки и скамейки.

Встречает их Гаев:

— Ты подумай, Сурен, какого только человека я нашел. — Он вводит их в комнату. — Шахтерка, настоящая шахтерка. Тонны золота вытащила из-под земли. Червонного золота. Представляешь?

— Да не слушайте вы его. Сочиняет. Откуда знать, сколько золота я добыла? Кубаж доставала, а металл другие извлекали. Садитесь лучше к столу. Угощение неважнецкое, да что делать: не ждала.

— Хорошенькое сочиняет… — Гаев распахивает большой альбом с фотографиями и газетными вырезками. — «Первая женщина-перфораторщица нашего треста». Документ или не документ? «Кандидат в депутаты областного Совета Д. Д. Кокорина». «Награждение Д. Д. Кокориной». Документы это или сочинение? Я вас спрашиваю? Почему только мы фильмы не ставим о таких людях, не понимаю…

— Вот именно: почему? — буркает Леонид Макарович.

— А кто мне даст сценарий? — тотчас вскипает Манцуров и в упор смотрит на Корсакова. — Я вас спрашиваю, кто мне даст сценарий о таком человеке? Хотите знать? Сам мечтаю снять фильм о красивом и здоровом человеке. Который хорошо в жизни поработал и не страшится ни старости, ни смерти.

— Коли вы про меня, так я страшусь. Еще как страшусь. Как вспомню про нее, про костлявую, так сердце и леденеет в груди.

— Это у вас потому, что вы еще молоды, — галантно возражает Гаев.

— И не все еще в жизни сделали. Далеко не все, — поддерживает его Манцуров.

— Будет вам! — застыдилась Дарья Дмитриевна. — Даже в краску вогнали.

— Сценарий нам, сценарий! — зычно провозглашает Гаев. — Полцарства за сценарий. Тогда мы с тобой, Сурен, сделаем наш последний, наш Главный фильм. Верно я говорю?

— Не балагань, Федор, — грустно возражает Манцуров. — Все это на самом деле очень печально. Присмотритесь: основные людские массы, рабочий класс, движущая сила человечества — все еще почти вне сферы искусства…

— Что правильно, то правильно, — прорывается Леонид Макарович. — Однако же, вот вопрос: кто виноват?

И опять закипает длинный и горячий спор…

Чудилы они, образованные люди: только бы спорить. Дарья Дмитриевна идет взглянуть, что творится там, на дворе. Мачта струной пересекла весь двор и вершиной ушла в цветочное междурядье. Латунные трубки сняты и прислонены к стене. Рабочие расселись в холодке и дружно курят. Юра — на крыше. Снял свою цветастую, раскинулся и загорает.

— Юрий Николаич, але! Слезь-ка вниз! — кричит Дарья Дмитриевна, и Юра, убрав с лица рубашку, поднимает голову и удивленно смотрит вниз: в экспедиции еще никто не звал его по имени-отчеству. — Вниз, говорю, спустись. Разговор имею.

Юра лезет вниз. А чего, в самом деле! Ведь тетка первая к нему обратилась. И антенна спущена. И кринка запотевшая с молоком у нее есть. Что-нибудь да значит, правда?

— Ну, что? — спрашивает он, спустившись.

— Все еще серчаешь? А ты распусти свои сердитки. Чего тебе на старую бабу гневаться? Ну, помахала метелкой, с кем греха не бывает? Извиняй.

— Я не сержусь. Почему вы так думаете?

— Вот и ладненько. А теперь заходи в избу, чайку попей. Утомился, поди? Начальники твои давно уже пьют.

Она взглядывает на голые Юркины коленки и отводит глаза: неловко, как-никак мужчина. И тотчас смотрит снова: колени в крови, сочится из ссадин.

— Батюшки-светы! — всплескивает она и склоняется пониже, чтобы получше рассмотреть раны. — Да ты, парень, совсем коленки кончал, по крыше лазучи. Иди, иди-ка сюда! У меня йод есть, сейчас мы тебя обработаем.

— Да что вы! Не надо. Зачем же… Пройдет и так, — бормочет Юра.

— Нет уж! Позволь мне тут похозяйничать. Я же сестринские курсы кончала, дай мне попрактиковаться.

Она ведет Юру в отгороженный шторкой уголок комнаты. На залавке бормочет и пыхтит электрический самовар. На стене блестит кухонная снасть и ящичек с красным крестом на крышке.

Дарья Дмитриевна щедро заливает невеликие Юрины раны. Юра шипит змеем, на глазах проступают слезы и катятся по пыльным щекам.

— Эка вздумал — в трусишках на крышу поперся. Разве можно? В длинных штанах куда способнее было. Глядишь, и коленки целые бы были… — рассуждает Дарья Дмитриевна и ловко наматывает на Юрины ноги белоснежный бинт.