Собольск-13

— В поселковом совете партийных нагрузок выше темени накидали. С ребятишками вожусь. Да по дому дела дополна. Пойдем, любовь свою покажу.

— Любовь? Пойдем, пойдем…

По дощатым подмосткам Гаева ведут в глубину двора, под навес. Сильный аромат бьет в нос. Слышно, как там, за маленькой калиткой, мерно гудят пчелы. А за калиткой запахи и совсем голову кружат. Огород битком набит цветами. Цветы, цветы, цветы. Для каждого вида — своя гряда: гладиолусы — так уж гладиолусы, темным лесом стоят; рядом кудрявятся астры; по другую сторону — скромные гвоздики; подальше — георгиновая роща с цветами всех колеров; а еще дальше — левкои, маки, петунии. Растения обихожены, прополоты, цветут мощно, на полную силу.

— Смотри-ка ты, что она тут натворила! Просто великолепно! — Однако, все оглядев еще раз, Гаев спрашивает: — Как насчет критики у тебя, Даша? Принимаешь?

Продираясь по невидимой, заросшей меже, он добирается до гладиолусов. Они ему по грудь, а некоторые и того выше, одна зеленая шляпа видна.

— Если справедливая — почему не принять? Шкура у меня крепкая. Критикуй.

— Стихию ты развела, Даша. Разве это сад? Цветок, он тогда хорош, когда в меру и к месту. А кучей растет, в тесноте и обиде, — он уже не цветок. Так себе, пестрое растение.

Кокориной не видно: присела на корточки и выпалывает пробившиеся кое-где сорняки.

— Первый год сажу. Откуда мне знать, как и что?

— Вот обожди: съемки кончим, в Москву вернусь, литературы тебе подошлю. И, само собой, семян. Я ведь тоже цветовод.

— Да ну? — удивляется Кокорина.

— Точно. Только вот в разъездах все, некогда заняться.

«Спрошу», — решает Дарья Дмитриевна и задает Гаеву вопрос, который висит это время над ними:

— Скажи ты мне, цветовод, зачем вам понадобилось мой телевизор нарушить?

Гаев алчно рассматривает за плетнем соседский огород. Нормальный огород с обычной огородной растительностью. Гроздья помидоров висят в темной зелени кустов; некоторые уже покраснели, так и просятся в употребление.

— Видишь ли, Дашенька, картина наша про девятьсот пятый год. В один домишко собираются подпольщики на тайную сходку. А на том домишке — телевизионная антенна. Сама посуди: какие же телевизоры в девятьсот пятом году? Да разве тебе Юрка не рассказывал?

— Недопеченный-то ваш? Некогда нам было разговаривать.

— Допечь решила — за ухват взялась? — Они смеются, не видя друг друга: Дарья Дмитриевна все еще сидит на корточках. — Ты не тревожься, Даша, не хочешь — не тронем твое хозяйство. Другую подходящую избу отыщем. Правда, шефу понравилась сильно твоя, но ничего, уговорим.

Дарья Дмитриевна перестала полоть, слушает и клянет себя. Вот тебя бы отвозить метлой, правильно бы было. Твой дом хотят в кино снимать, а ты ерепенишься. Эх, дуреха!

— И вовсе не надо уговаривать. Что я, беспонятная совсем, что ли? Скажи своим молодцам — пускай спускают антенну.

— Но… — пытается возразить Гаев.

— Ничего не «но». Согласна я. Иди! — твердо говорит Кокорина.

Придерживая шляпу, Гаев долго смотрит на мачту. Метров на пятнадцать вымахал вверх гладко ошкуренный, цельный ствол не то сосны, не то ели. Видно, росло дерево в глухой тени, не видя света. Тянулось к горячему солнышку, да так его и не достигло. Зато теперь оно было все на виду у солнца, и на его верхушке, отливая золотом, взблескивал растопорщенный пучок латунных трубок.

— Не беспокойся, Даша, все восстановим в прежнем виде. Даже лучше: у меня мастера высшего класса. Москвичи. Так я пошел. — Он выходит на улицу и кричит Сопову: — Юра! Собирай ребят и майнуйте помалу. Я договорился.

Турьеложское горное озеро слепит отблесками солнца. Невозмутимые воды неподвижны — налит в каменную чашу среди гор расплавленный хрусталь да так и застыл при полном безветрии. В жаркой тишине где-то поскрипывают уключины. Гребца и лодку не видно, они у противоположного берега, а скрип и стук совсем рядом — так ясно и отчетливо перенесла звуки кристальная вода.

Гаев стучит в маленькое оконце:

— Дарья Дмитриевна, дай попить, пожалуйста.

— Я самовар поставила, пить чай будем. Заходи.

10

Два старых человека бредут широким берегом озера: Манцуров и Корсаков. Щелкает и хрустит под ногами галька. Стаи мальков развернулись веером, висят в прозрачной воде, ждут добычи с берега. Манцуров швыряет в них камешком, и мальки бесследно исчезают.

— Когда-то я блинами баловался, — говорит Манцуров и, изогнувшись, запускает камень.

— Ничего, получается, — одобряет Корсаков. — Но, думается мне, я лучше.

С переменным успехом они швыряют камни, вспарывают водную гладь длинными волнистыми дорожками.

— Я вам сейчас покажу высший класс.

— А это вы видели?

— Ерунда! Мы вот так. Что, не нравится?

С катера доносятся мягкие хлопки двигателя. Они нарастают, сливаются в сплошной гул. Колыхнувшись, судно отваливает от причала, делает разворот и блещет красной надписью на белом борту: «Л. М. Корсаков». Рулевой в стеклянной будке видит стариков, срывает берет, лихо машет и дает три приветственных гудка.