Собор

— Сам одумался! — Карл Павлович болезненно махнул рукой, отвернулся, потом опять заговорил: — Видишь ли, я застал ее на Елагином острове, она туда часто ездит (зимой — саночки, — летом — верхом, ей ведь отец в прошлом году на шестнадцатилетие жеребчика подарил, крапчатого, Полишинелем она его зовет)… Ну вот, застал я ее с матушкой, Анной Ивановной. Попросил разрешения поговорить наедине. Она отошла со мною, у самой щеки пламенеют, да только от одного мороза… Глаза — сказка! Смотрит, улыбается, ротик приоткрыла, будто сейчас вот запоет. Ты слыхал ли, как поет она? Слыхал, знаю… Ну, я смотрю ей в лицо, забыл, что и говорить собирался. Потом сказал все. Сказал, что полюбил ее уж с год как, что душа моя при мысли, что ее потеряю, что мне надобно, наверное, уехать в Италию, и ежели она захочет… Ну, словом, все сказал! А она вспыхнула, будто испугалась вначале, потом подумала минуту и вдруг спрашивает: «А петь мне позволите ли?» Ну неужели я «нет» мог сказать? «Да, да!» — говорю. Руку ей целую. Она пальчиков-то не отняла, только как будто дрогнула. И говорит: «Голубчик, Карл Павлович, я не знаю, что и сказать… Мне и хочется согласиться, да не знаю, что батюшка скажет, а супротив его решения я ничего не сделаю…»

— И ты поехал свататься? — спросил Федор, переводя дыхание.

— Поехал! И в тот же вечер… Застал, слава богу, Алексея Васильевича одного, хозяина дома не было, не то уж не знаю, как бы и решился… Ну, Алексей Васильевич меня к себе в комнату ввел, усадил, смотрит, а сам бледный, волнуется… Лицо у него, знаешь, Федя, как икона новгородская — никакой тебе красоты, а вся правда тут как тут. Я ему объяснил, зачем пришел, сказал, что прошу-де руки его старшей дочери. Он улыбнулся, потом в глаза мне посмотрел и говорит: «Ваше предложение для нас — великая честь. Однако прежде, чем ответить, хочу спросить: вы знаете, кто она такая, Елена моя? кто я? знаете, что я из крепостных?» Я, признаться, не знал, но виду, не подал. Говорю: «Знаю. И какая разница?» Тут он дыхание перевел, усмехнулся. А потом сказал… Знаешь, не забуду его слов, Федя… Он сказал: «Я, Карл Павлович, рад был бы такому браку, чего же лучше нам желать? И, если Елена согласна, венчайтесь хоть завтра. Но только одно скажу вам: она выходит, коли так, не за вас, а за «великого Карла». Ее великое тянет, голову ей кружит. Она через вас славы хочет, восторгов. Хочет, чтоб вы ее в Италию привезли, чтоб сами ей концерты устроили. Тогда ей все поклонятся. Думаете, в семнадцать лет нельзя так рассчитать? Сознательно нельзя — это верно. А в душе-то можно… Меня вот мучает: с годами-то станет она лучше или такая и останется? И не злая она, а вот… вся для себя. Были бы вы мальчик, я бы подумал: ничего, время пройдет — видно будет. А вы — человек взрослый. Нет, нет, я ничего худого не думаю про то, а только раз вы видите, что ныне больны, что вам нужен будет там покой, отдых, так побойтесь ее… С нею не будет покоя! И не тот она верный друг, что в любой немощи поддержит. Может, если бы полюбила вас… Да только я вижу, пока что, сейчас, она никого не любит!» Так вот и сказал… Никогда не думал, что человек про свою же дочь так может… Ну, и я испугался, Федя… Мне пятьдесят, ей семнадцать. Какая там поддержка, в самом деле, да и куда мне на одной красоте жениться?.. Я сказал, что подумаю еще, что, верно, слишком смелое предложение сделал. А он вспыхнул и вскочил даже: «Вы только не думайте, ради бога, что я вам отказываю так вот!

Я бы не отказал, раз она согласна, хотя, правду скажу вам, по мне лучше бы она за другого вышла… За кого, не скажу. Ну, это мне лучше, а ему, может, хуже: он из-за нее помучается..» Я сразу понял, что он говорит про скульптора этого своего, он же его обожает. Однако знаешь, брат, в эту минуту я почувствовал уже одну досаду. На себя, разумеется. И я ушел. Считай, что спас он меня, старого дурака!

И он натянуто рассмеялся, играя на ладони Елениным портретом.

Дверь скрипнула. В комнату просунулась золотистая головка. Машеньки.

— Не пора, Федор Павлович?

— Сейчас, душенька, сейчас!

Головка исчезла.

Художник встал, подошел вновь к мольберту, отодвинул его от окна, так как солнце, поднимаясь выше, бросало в комнату все более длинные и яркие лучи. Лицо Федора Павловича было задумчиво и печально.

— Не Алексей Васильевич тебя спас, а сам господь бог, Карл, — .заметил он. — Не дай бог бы ты на ней женился… Интересно, Монферрану они рассказали?

— Понятия не имею! Ежели да, то он, верно, меня на смех поднял! Да и куда ему понять…

— Тихо ты! — Федор опять резко обернулся к брату.

— А что? — Карл недоуменно огляделся, но в мастерской по-прежнему было пусто. — Что такое?

— Маша… Мария Андреевна услышать может… Ты ведь не знаешь, что она — жена Пуатье, первого помощника Августа Августовича.

— Помилуй! — ахнул Карл Павлович. — Это что же такое? Пуатье из любви к искусству отдал свою жену в натурщицы?!