Собор

А Лобода, весело помахав Веруньке рукой, дал водителю знак трогать. Мимо учителева двора «Москвич» прошмыгнул мигом, возле танкиста, двоюродного брата, должен бы, казалось, остановиться, но и его миновал, и Федора-прокатчика, — остановился лишь возле Ягора Катратого. И позже, когда Верунька, уложив детей, села, как обычно, у окошка в привычной своей позе ожидания, «Москвич» все еще торчал в конце улочки. Последнее время зачастил что-то Володька к Ягору. Хотелось бы Веруньке знать, с чего бы это? На юшку? Раньше к старику только рыбинспектор изредка наведывался, а сейчас и «гения» потянуло. Да только ли на юшку? Не решил ли он еще раз попытаться, как он сам говорит, выйти из холостяцкого цейтнота? Таких красавиц, как дедова племянница, и на городском проспекте не часто встретишь.

Не мешало бы, пожалуй, покудрявее быть жениху, а то начисто облысел по заседаниям. Однолетки они с Иваном, дружили раньше, и на свадьбе у них Володька гулял, а когда первое дитя родилось, напросился к Веруньке в кумовья. Самому же ему с женитьбой не повезло. Выбрал было, да такую, что и года вместе не пожили, как она отдала предпочтение другой кандидатуре — махнула куда-то с эстрадным заезжим певцом…

Володька, правда, успел сразу же после свадьбы получить квартиру в городе на проспекте, туда же вскорости и отца переманил, сколько старик ни упирался. А когда невестка сбежала, то и отец очутился аж на Скарбном — в доме престарелых металлургов, — что ж еще было с ним делать сыну-холостяку? А там за отцом присмотр, в коллективе себя чувствует, живет как на вечном курорте.

Своей Зачеплянки молодой Лобода и теперь не сторонится. Заглянет при случае проведать своего двоюродного слепого брата Костю-танкиста, иногда и заночует у него, если задержится. Чувствует себя здесь своим, с каждым запанибрата.

В разговорах любил намекнуть, что знает намного больше, чем знают они, простые смертные, ему, мол, доступно то, о чем они лишь спустя какое-то время услышат и убедятся, насколько точно он был загодя информирован о какой-нибудь из очередных перемен. И все же заботился о том, чтобы не отрываться от масс. Без церемоний сядет с работягами забить «козла», еще и свежим анекдотцем их попотчует из «армянского радио», про кукурузу на Луне или чем-то в этом роде. «Не думайте, говорит, что я оторвался, черным был, черным и останусь», — то есть металлургом. Сам ведь действительно с завода жизнь начинал, с цеха, и есть у него основания похвалиться порой даже на службе своей нынешней: «Мы, металлурги, народ прямой: у нас анонимок не пишут».

Ценят его сослуживцы, это правда. Побольше бы нам, говорят, таких работников. Чувствует новое, в старом не закис. Да и то сказать, жилка у выдвиженца еще комсомольская, энергия из него бьет ключом, идеями так на ходу и сыплет, все те «комнаты счастья», викторины, карнавалы, дворец бракосочетаний и даже праздничные «колеретки»[2] для конфетных коробок (слово-то какое сотворил: «колеретки»!) — все это придумки зачеплянского «гения». И хоть Веселая беззлобно посмеивается над такими затеями, но жителям ее вместе с тем и приятно, что Володька не чурается своих, не пренебрегает никем, даже бабкой Шпачихой, которая раньше по ночам, точно алхимичка, гнала в сараюшке крепчайшие первачи, за что и побывала в милиции, а после того на виду у всех искромсала аппарат, исправилась, так что даже выдвинули ее квартальной. Володька редко пропустит случай переброситься с бабкой словом через калитку, почерпнуть, как он говорит, народной мудрости. Однажды он от городского базара подвез Шпачиху домой с ее корзинами, подбросил в легковой к самой калитке, что вовсе растрогало старушку, три дня после этого только и слышны были ее похвалы по адресу Лободы-выдвиженца.

Один только Микола-студент никак не примирится с «гением», просто терпеть его не может. У Миколы для него одно только слово:

— Батькопродавец!