Собор

И опять дают волю соловьям, вторично их прокручивают, усилив звук, наверное, чтобы донять тех юшкоедов, которые за Ягоровым забором молчком свою браконьерскую юшку едят! Может, правда, она и не совсем браконьерская, но и невеселая какая-то: повадились к старику, видно, засекли его на каком-нибудь грешке, и теперь юшкой выжимают из него искупление… Спроси потом Володьку, чего он у Катратого был, — непременно выкрутится, найдет объяснение, да еще и с подкладкой: ездил, мол, как к живому экспонату, о жизни каталей расспросить или еще что. О том, к примеру, неведомо кем совершенном на заводе подвиге, когда во время оккупации заводского чугунного Титана из-под носа у немцев кто-то выкрал и среди лома, на отвалах спрятал… Кто-то же сделал, а кто — до сих пор эти смельчаки не открыты, герои остались неизвестными… Володьку только затронь, на ходу выдумает сто объяснений, его в ступе не утолчешь… Но и Веселая не промах, правды от нее не утаишь, тут и малое знает, зачем к деду Ягору время от времени рыбинспектор с кем-нибудь заглядывает… И никогда днем — всегда только ночью: как летучие мыши. Тайной все там покрыто, без песен, без прибауток прихлебывают, но по Веселой точно сорока на хвосте разносит подробности, какая там в этот вечер юшка заваривалась, какую рыбу Ягор требушил и какие клал приправы. И если бы знали те юшкоеды, что о них думает Зачеплянка, пока они украдкой ложками орудуют, если бы услышали, каким перцем приправляет Веселая эту их тайную вечерю, то, верно бы, и ложки у них во рту позастревали, костями бы подавились едоки! Одного рыбинспектора сменили, была деду передышка, а теперь и новый дорогу узнал, или Лобода его навел? Володька оказался не слишком щепетильным: отца своего с Ягором разлучил, чтобы не водился с махновцем, а сам зачастил, хотя и незваный… И попробуй ты его завтра покритиковать, встретив где-нибудь в завкоме, он так ловко все повернет, что ты же и виноватой останешься, сплетницей прослывешь… Ох и юркий же, в самом деле, в ступе не утолчешь…

Однако, спать пора. Встав, Верунька подошла к детям. Разбросались на тахте, свесив загорелые ножонки. Осторожно подобрала, уложила те ножонки: спите, набегались за день. И сама стала раздеваться. Электричество не включала, чтобы не приманивать мошкару.

6

Ночью собор молодеет. Морщин времени на нем не увидишь, он как бы возвращается к той своей казацкой молодости, когда из камышинки возник юным олицетворением красоты и впервые засиял в этих степях, заголубел небесно полушариями своих глав.

Во время войны на площади перед собором разводили костры итальянцы, отощавшие, обшарпанные после Сталинграда, поеживаясь от холода, варили в котелках настрелянных зачеплянских воробьев. В другой раз остановился тут ночевать немецкий обоз, и ночью на него совершила нападение поселковая молодежь — члены подпольной антифашистской организации. Много тогда угнали парней и девчат из Зачеплянки и из других поселков предместья, в числе угнанных был и сын Шпачихи, славный парнишка, которого и след с тех пор пропал — может быть, в подвалах замучили гестаповцы, а может, сгорел в печах Освенцима… Шпачиху тоже таскали в полицию, до сих пор рассказывают в Зачеплянке, как стегал там нагайкой бабку один бандюга из Подгородней, хотя она и приходилась ему троюродной теткой. Расправляясь с родственницей, полицай закрывался рукавом, а она ему и из-под нагайки кричала: «Не прячься, выродок! Я тебя все равно узнала! Я ж тебе припомню!.. Железом тебе запишется, как ты свою родню истязал!..»

Страшные то были для Зачеплянки времена, жестоко обескровили они ее, губили ее цвет. Но стали они для нее и испытанием на живучесть, на душевную крепость, на преданность тому, что для человека священно. Были здесь явки подпольного обкома партий, приходили сюда с паролями связные и отсюда же отправлялись искать пути через фронт. Одна из улиц на Колонии названа теперь именем легендарной связной — студентки Майи Прапирной, — ее и сейчас еще многие помнят.