Собор

Наконец появился и батько. За сто верст узнал бы его Лобода-сын, этого казарлюгу с могучей лобастой головой, в ореоле разлохмаченной седины. Голос крови, неужели он и вправду есть? А что же еще так трогает душу, когда увидишь самого тебе родного, единственного в мире человека? Даже в походке было что-то родное, в руках оттопыренных, в седой взъерошенной ветром куделице на голове… Несмотря на воскресенье, одежда на старике будничная: штаны брезентовые, ситцевая на костлявых плечах сорочка, показавшаяся сыну полотняной, старинной, как у чумаков. В этом будничном, по-апостольски простом одеянии степенно шагал старый обер-мастер Лобода через двор. Раньше на металлургический отбирали великанов, и он был одним из них — на голову выше тех старичков, что семенили рядом, трусцой сопровождали его. Крупное от природы лицо батька было словно разбухшим — не то спал в курене, не то поправился тут на санаторных харчах. Легкий, без живота, с широкой костлявой грудью. Шагал неторопливо, глядя прямо перед собой, и солнцу был открыт его шаровидный выпуклый лоб мудреца. Патриарх! Король Лир! Пророк Исайя!

Сын прямо залюбовался стариком, любовался каждым его шагом, уверенным, степенным, полным достоинства. Словно против ветра, против бури, вышагивал старый обер-мастер!

Мелькнула мысль: порядком, верно, зарядился, что так твердо ступает… И даже боязно стало ему от этой отцовой величавости.

Стоя у колонны, сын встречал своего старика улыбкой, любовью, чувством сыновней гордости за него, а отец… он будто и не узнал сына! В нескольких шагах от веранды задержался и, оставляя сына незамеченным, сурово спросил директора:

— Звали?

Директор промолвил, словно бы оправдываясь:

— Сын вот к вам…

Только теперь Лобода Изот взглянул на сына, будто не узнавая. Глядел удивленно, недобрыми, налитыми кровью глазами. Верный признак, что не ореховыми сиропами угощались деды на той пасеке… Сено торчало из всклокоченной седины, — отдыхал, верно, после обеда в курене, лучше было бы не будить. В руке держал тугой жгут травы, точно ремень. Никакой родственности не проявил к сыну. Впился тяжелым взглядом и молчал.

— Сын вот ваш, — было повторено, чтобы разрядить неловкость.

Отца как ошпарило это слово.

— Сын? Разве есть у меня сын? — крупное лицо старика еще больше набрякло, налилось. — Были сыны! Один — под Кривым Рогом, другой — в Берлине… Больше нету.

— Тату…

— Был тато! — могучий голос загремел на всю усадьбу. — Пока на руках тебя носил! Пока в люльке колыхал! А сейчас — какой тато? Нету его! Нахлебник государства! В приют его, в богадельню! Старцюга, бездомок, а не тато!..

Старик клокотал. Страшно было смотреть на него, побагровевшего: еще солнечный удар хватит, — рухнет крестом посреди двора и…

Но старик не падал, стоял как колокол.

Сцена была ужасная. Люди подходили, откуда только они и брались, свидетели этого позорища. Вскоре уже немало их стояло во дворе и у сарая, и у побеленного забора старые люди стояли, видом своим напоминая тех скифских идолов, кем-то завезенных из степей и поставленных в беспорядке во дворе городского музея. В стычку не встревали, однако Лободе-младшему нестерпимо было выдерживать на себе их сухие колючие взгляды. Особенно жгла его взглядом какая-то похожая на ведьму растрепанная сивилла. Чувствовал себя зажатым в тиски, попавшим в западню. И подумать только, что все это не кошмар, не сон, что все в реальности: и Скарбное, и сиянье дня, и этот взрыв отцовской ярости. Приют! Богадельня! Ужасно, ужасно!

Даже директора, видимо, ужалила эта «богадельня».

— Не богадельня, смею вам заметить… К тому же свою часть сын регулярно платит за вас. Ни единого раза не пришлось посылать повестку.

Старика это еще пуще разъярило. Всклокоченная борода рванулась кверху:

— Спасибо ж тебе! — и поклонился. — Спасибо, что взносы за отца исправно платишь! — И к людям: — Слышите? Профсоюзные платит на родного отца! На родителя! Ух! Жизнью не оплатишь! — опять проревел он сыну, и кровь снова густо хлынула к лицу.

Обеспокоенный директор предложил ему пойти в тень, поберечься от солнечного удара, но старик будто не слышал, продолжал стоять на самом солнцепеке. Ярость словно придавала ему силы, и все же в этом гневе его чувствовалось что-то беспомощное, беззащитное, и сын уловил эту беспомощность, и сам ощутил, как в сердце его, сквозь обиду, отозвалось нечто такое, что редко, редко отзывается. Если бы можно было упасть здесь в ноги отцу, ребенком малым стать… Пусть бы до крови хлестал тем жгутом рыжим, как проволочным, пусть бы сквозь удары, сквозь боль пришло тебе прощение… Но похоже, что этого не будет. Стоял чужой, багровый в ненависти человек, с налитыми кровавой яростью глазами, со жгутом ржавой травы в дрожащей большой руке. Палило солнце, жгло старика, на полушариях его лба густо росился пот. «За что мне эта пытка?» — думал в отчаянии Лобода-сын. Ужасным было все — сам этот день, и исступленная лютость человека, который тебе приходится отцом, и роса напряжения, роса ненависти на его челе.