Собор памяти

   — Ты очень наблюдателен. Это действительно работа Гаддиано. — Тут она встала, подчёркнуто поклонилась и сказала: — А Гаддиано — это я.

   — Ты?!

   — В это не так уж трудно поверить тому, кто всего несколько часов назад считал меня своим другом Нери.

   — Прости моё удивление, мадонна, но большинство нас, смертных, не знает, как бы прожить по-человечески одну жизнь. Ты же живёшь сразу двумя, — заинтригованно добавил Леонардо. — Это как если бы... быть сразу в двух местах.

Симонетта засмеялась и произнесла, цитируя Горация:

   — «Никто не живёт, довольный тем, как он живёт».

   — Под маской Гаддиано ты получила завидную известность скульптора и художника, — сказал Леонардо. — Но у большинства из нас нет способностей к преображению. Быть может, ты — переодетая Парацельсова жар-птица? Превратить себя в Нери, а Нери в меня было бы для такого существа детской игрой.

   — Что же мне ещё делать? — спросила она.

   — О чём ты?

   — Ты можешь жить, не рисуя, не ваяя? О, ты, наверное, можешь — пока остаются наука и твои исследования.

   — Пока видят мои глаза, я могу занимать их и явлениями природы, и предметами искусства.

   — Но я не могу, милый Леонардо. И не могу писать и быть известной под собственным именем... под именем Симонетты.

   — Но такие прекрасные работы принесли бы тебе только честь и славу.

   — С женщиной никто не стал бы считаться, — сказала Симонетта. — Меня не принимали бы всерьёз, я не смогла бы получить и самых простых заказов. Зато как мужчина... как мужчина я могу бороться на равных. Я могу покорять умы и души других мужчин. Как женщине мне подвластны — да и то на время — только их сердца и напряжённые пенисы.

   — Возможно, ты недооцениваешь власть женщины над мужчиной.

   — Изо всех женщин Флоренции менее всего можно упрекнуть в этом меня, — сказала Симонетта. — Но, что бы ты ни думал об этом, женщина — не важно, какое положение она занимает — всего лишь служанка мужчины. Я хочу получить бессмертие... Carpe diem[45]. В отличие от вас всех, моё время ограничено.

   — Но Гаддиано работает уже...

   — Во Флоренции — три года, — сказала Симонетта. — Три года назад я поняла, что умираю. Прошлое Гаддиано придумано мной; оно основано на слухах, картинах, помеченных более ранней датой, нескольких поддельных письмах. О, я обдумывала возможность использовать влиятельных друзей, но меня никогда не приняли бы всерьёз, как не принимают всерьёз мать твоего друга Бартоломею.

   — Но её уважают — как поэтессу.

   — Да, как религиозную поэтессу. Но читают ли её стихи в церквах? На улицах? Будь она повивальной бабкой, от неё и то было бы больше проку. — Симонетта принялась расхаживать по комнате, словно один из львов Лоренцо, запертых в клетке.

Леонардо поднялся и поймал её за руки. Она смотрела в пол, точно Леонардо был её отцом, а не любовником.

   — Я понятия не имел, сколько гнева ты в себе носишь, — сказал Леонардо.

Симонетта сжала его руки.

   — Теперь ты знаешь все мои тайны... как и я твои. Больше, чем ты думаешь, Леонардо.

   — Как бы то ни было, — сказал Леонардо, проклиная про себя Сандро, — ты не должна позволять гневу отравлять себя. Как Гаддиано ты навсегда заслужила место во Флоренции. Клянусь тебе, это правда. — Эти слова её, похоже, обрадовали. — А как Симонетта, — продолжал Леонардо, — ты запомнишься той, что дала облик Венере и множеству Мадонн.

   — Благодаря Сандро. — Она слабо улыбнулась. Потом оттолкнулась от него и пошла к двери. — Я оставлю тебе слугу-провожатого. Нам не следует спускаться вместе, иначе наши гости заподозрят что-нибудь неуместное. — Она опять улыбнулась — на сей раз лукаво — и вышла.

Леонардо подождал немного, а потом последовал за слугой по тёмным, извилистым, шепчущим залам и далее — по холодным мраморным пролётам того, что было, скорее всего, потайной лестницей. Миновал не один час с тех пор, как они с Симонеттой поднялись в спальню, и теперь множество других комнат огромного дома было занято гостями. Все этажи и проходы наполняли ночные шорохи, словно Леонардо вели сквозь колдовской лес, и огни, бледные и нездешние, как кометные хвосты, огни святого Эльма или блуждающие огоньки, просверкивали в щелях между дверями и косяками. Леонардо остановился у одной двери, как ему показалось, на третьем этаже: ему послышался знакомый голос. Он сказал слуге, что отыщет дорогу сам, и прислушался к песне, что пел за дверью высокий чистый голос под аккомпанемент лютни, нестройного шума и довольно грубых замечаний.

Кто-то застонал, как в экстазе, и песня продолжалась:

...и лучшие цветы
спешат расцвесть под нежными стопами;
три милых нимфы нежными руками
в одежду облекают дивный стан...

Голос принадлежал Аталанте Мильоретти.

Леонардо распахнул дверь и уже готов был присоединиться к известной песне, которую пел Аталанте, когда увидел Нери, всё ещё переодетого и загримированного его двойником.

Прикрывая за собой дверь, Леонардо сказал:

— Нери, пора бы тебе стереть со своего лица мои черты.