Собор памяти

Нери сидел в одном из кресел, обитых золотисто-зелёным бархатом, и молодой Джакопо Салтарелли, стоя на коленях перед его раскинутыми ногами, делал ему фелляцию. Салтарелли был совершенно голым и раскрашен как некая багряно-пегая тварь. Большинство людей в покое были обнажёнными. Молодая женщина в чёрной рубашке и с алой лентой в волосах лежала на полу рядом с Нери, и с ней одновременно — спереди и сзади — занимались любовью двое мужчин средних лет, незнакомых Леонардо. По стенам ярко горели в канделябрах свечи, заливая комнату бледным светом и отбрасывая долгие тени. Хотя обстановка и дышала роскошью — мерцающий порфир, резьба, прекрасные гобелены с изображением самых сладострастных сцен из классической мифологии: превращение Ио в корову, Европа и бык, Даная и золотой дождь — это была самая обычная оргия. Лишь сладкий голос и искусная игра Аталанте отличали эту компанию сластолюбцев от других подобных сборищ.

Леонардо не мог не заметить и трёх пар, занимавшихся любовью на одной богато украшенной кровати; и его не слишком удивило, что одной из женщин оказалась та самая служаночка, что так пленила Никколо.

«Где же Сандро и Никколо?» — подумал он. Ему надо бы отыскать их.

Аталанте улыбнулся Леонардо и протянул ему лютню. Мальчик с сосудом вина спросил, не желает ли он выпить. Леонардо вежливо отказался и отвернулся от него. Из тех, кто собрался здесь, он знал лишь нескольких: Бартоломео де Паскуино, довольно неплохого златокузнеца; Баччино, прихвостня Нери; Джордано Браччиолини, ведущего члена Платоновой академии и автора комментариев к «Триумфу славы» Петрарки; путешественника Бернардо де Брандини Барончелли, который принял одну из нагих служанок за Симонетту и теперь во всеуслышание расточал ей похвалы; и низенького, с грубым лицом брата Джакопо Салтарелли Джованни — он сидел в углу и мастурбировал. Явно позабыв об оргии, творящейся вокруг, несколько безупречно одетых молодых патрициев из семейств Барди и Перуцци возбуждённо спорили о нечестности Синьории, контролируемой Медичи, о выборных комитетах balia[46] и бессилии Парламента — словом, обо всём, что один из юношей важно называл «contra bones mores»[47].

Аталанте вновь запел — теперь он выбрал одно из стихотворений Лоренцо.

   — Что, кошка съела твой язык? — осведомился Леонардо у Нери.

   — Если что и съела, то не язык, — ухмыльнулся Нери и начал стягивать с лица кожаные накладки. Он велел Джакопо подать салфетку и стёр ею остатки грима; а Джакопо без особого интереса, но и без сопротивления продолжил обрабатывать губами и языком почти обвисший пенис Нери.

   — Ну вот, любезный мой гость, — сказал Нери, — малейшее твоё желание — моя величайшая забота. Теперь ты действительно Леонардо, а я... — Он глянул на Джакопо и спросил: — Кто же я? Ага, — он прямо посмотрел на Леонардо, — я — mala in se... дурное семя. И что я сделал, став твоим воплощением, Леонардо? Как говорил Квинт Гораций Флакк, «Exegi monumentum aere perennius».

Нери засмеялся, но Леонардо вспыхнул от унижения, потому что не понимал латыни, когда на ней говорили так быстро. Леонардо мог неплохо читать по-латыни, но «образованные» цитировали древних поэтов и говорили на мёртвом языке так, как некогда Лукан, Квинтиллиан или Клавдий; а ему это было недоступно.

   — Леонардо, я же пошутил! Я только сказал: «Создал памятник я, бронзы литой прочней», и всё! Прости, если...

Но Леонардо извинился и вышел. Он шагал по тёмным залам, ориентируясь на проблески огня в дверных щелях — и скоро заблудился. Он вытянул руку и коснулся стены, познавая дом на ощупь, как слепой, идущий незнакомым путём. Воспоминания прихлынули к нему, сделанные из того же вещества, что и тьма: Джиневра, Николини, растерзанный мальчик. Он потерял Джиневру навеки, но этого не могло быть... этого просто не могло случиться... и не мог он только что быть в постели с прекрасной и желанной Симонеттой. Она не могла быть Гаддиано... а Нери не мог быть Леонардо. Однако сегодня казалось возможным всё жуткое и необычайное; и он не мог думать иначе, кроме как что это — знамение, что его ведёт судьба.