Собор памяти

Как много раз прежде, Леонардо вошёл в собор, где хранились сокровища его жизни. Маэстро Тосканелли хорошо обучил его, ибо теперь, в конце жизни, у Леонардо был безопасный приют — воспоминания, где он мог затвориться от боли и страха смерти. Давным-давно Тосканелли посоветовал ему возвести в своём воображении храм, чтобы хранить образы — сотни, тысячи образов; где будет всё, что Леонардо пожелает запомнить.

Храм его опыта и знаний, равно святых и пустых.

Так Леонардо научился не забывать. Он ловил ускользающее, эфемерное время и удерживал его здесь — все события его жизни, всё, что он видел, читал или слышал; вся мука и отчаяние, любовь и радость были тщательно и аккуратно разложены по полочкам в колоннадах, часовнях, ризницах, двориках и переходах.

Леонардо прошёл под большими рельефами и терракотовыми медальонами (каждая фигура и линия — ключ к памяти) и через главные ворота вошёл в северную башню. Перед ним, преграждая путь, стояла бронзовая трёхголовая статуя демиурга. Одна из голов принадлежала его отцу: крепкий подбородок, орлиный крючковатый нос, выражение грубой ярости на лице. Вторая, рядом, была головой Тосканелли — спокойные, мягкие черты, глубокие усталые глаза, сочувственно глядящие на Леонардо; а третий лик был ликом Джиневры де Бенчи — самым прекрасным из всех, что когда-либо видел Леонардо. В юности Леонардо пылал к ней страстью и даже собирался жениться. Но это было до того, как его обвинили и публично унизили.

У Джиневры были те же прикрытые тяжёлыми веками глаза с пристальным взглядом, что и у Изабеллы д'Эсте, с которой Леонардо писал Мону Лизу — но лицо Джиневры было юношески округлым, и его окружали кудри. Однако это был её рот, с надутыми, но плотно сжатыми губками, придающий ей одновременно чувственно-земное и возвышенное выражение. И в жизни глаза её отражали сияние рыжих волос, словно богиня смерти сошла из садов Эдема.

Леонардо смотрел на лики овеществлённого знания, сюжет, известный любому студенту университета по «Margarita philosophica» Грегора Рейха. Хотя Леонардо никогда не учился в университете, книгу он читал и помнил фронтиспис, на котором изображались три ветви философии: materia, что была природой или материалами, mens, или свойства разума, и caritas, что означало любовь. Всё исходило из этих трёх голов, которые безучастно смотрели на него всякий раз, когда он заходил в их предел за толикой-другой информации.

Но теперь прекрасная скульптурная голова Джиневры медленно ожила, выразительное лицо стало подвижным, высокоскулые щёки зарделись, а глаза выблекли до того неестественного цвета, какими он некогда написал их. Она повернула голову, взглянула на него и улыбнулась. И в её лице и глазах Леонардо увидел отражение себя, каким он когда-то был: эгоистичный, чувственный, думающий лишь о себе, не способный любить. Она была жестоким зеркалом для старого кающегося грешника.

Когда Леонардо подошёл к ней, ожили головы его отца и Тосканелли.

   — Что тебе надо здесь? — сурово спросил отец, точно он всё ещё был нотариусом, даже в смерти предостерегающим клиентов.

Поражённый вопросом, Леонардо не ответил. Статуя двинулась к нему, перегородив проход.

   — Здесь для тебя убежища нет.

   — Нет убежища для содомита и убийцы, — сказала Джиневра, и глаза её блеснули, точно налитые слезами.

   — Я не был содомитом! — Леонардо почти кричал.

   — Это не имеет значения, — спокойно сказал Тосканелли. — Память — для живых.

   — Ты не можешь находиться здесь, — сказал отец. — Тебе остался лишь ад.

   — Мы проводим тебя туда, — сказала Джиневра.

И создание потянулось обнять его, выступив из красновато-коричневой тьмы входного портала.

Леонардо отшатнулся, едва избежав каменной длани, а потом скользнул мимо этого чудища Гериона[7], принявшего облик тех, кого он больше всего любил — и больше всего ненавидел.

Он пробежал через нартекс и нырнул в неф, а из него через приделы — в сводчатые залы и бронзово-золотые врата, что вели в крестильни, где был его опыт, его книги и все те, кого он встречал и знал. Он бежал залами и коридорами, по часовням и хорам, что были куда большим, чем просто повторяющимися обрывками сведений, которыми он некогда загружал память, — здесь призрачно витала сама его жизнь, холодные стены и морозные иглы страха, борозды возвышенной и чувственной любви; молельни безопасности и чистых сверкающих размышлений и тёмные палаты ненависти, честолюбия, вины.

Справа от него выход вёл в галерею, и он вздрогнул, понимая, что это. Он придумал мавзолей, прекраснее всех, созданных прежде, и, как большинство его проектов, мавзолей этот так и не был построен. Он знал там все террасы, и двери, и погребальные залы, в каждом из которых хранилось по пяти сотен урн, а каждый склеп был сделан как этрусская tumuli[8]. Переходы напоминали лабиринты пирамиды Хеопса или сокровищницы Атрея в Микенах.