Собор памяти

Впереди Лоренцо разговаривал с Никколо, и Леонардо уловил сказанное им: «lusus naturae» — каприз природы.

Леонардо выбрался из мглистой туманной дымки на слепящий солнечный свет. Он был совершенно одинок; так же одинок и оторван от своих, как чудище, оставшееся в пещере.

Он стоял на уступе и смотрел вниз, на Винчи.

И чувствовал, что готов взлететь в небеса.

Глава 8 КОРШУН

Можно создать машину для полёта, в которой

будет сидеть человек и управлять механизмом,

который движет искусственными крыльями, дабы

они махали в воздухе подобно птичьим.

Сэр Роджер Бэкон

И, как заяц, гонимый рогами и сворой,

мчится туда, где начал свой бег.

Анонимный монах

...среди ранних моих воспоминаний, когда был

я ещё в колыбели, помню я коршуна, что прилетел

ко мне и открыл мой рот своим хвостом, и затем

хвостом много раз ударил меня по губам.

Леонардо да Винчи

Великая Птица стояла на краю вершины холма, выбранного Леонардо в окрестностях Винчи. Сделанная из бумазеи и шёлка, она походила на гигантскую стрекозу, её распростёртые крылья с лёгким шорохом чуть шевелились на ветру. Никколо, Тиста и приёмный отец Леонардо Ачаттабрига стояли на коленях под крыльями, вцепившись в пилотские ремни; Зороастро да Перетола и Лоренцо ди Креди в пятнадцати футах от них удерживали концы крыльев — казалось, что в руках у них огромные, синие с золотом турнирные стяги. Этих двоих можно было принять за карикатуры на Великолепного и его брата Джулиано, настолько уродлив казался смуглокожий Зороастро рядом с красавчиком Лоренцо ди Креди. Именно таков был контраст между Лоренцо и Джулиано Медичи, что стояли вместе с Леонардо и Сандро в нескольких шагах от Великой Птицы. Джулиано сиял на утреннем солнце, как сияла бы Симонетта, Лоренцо же, казалось, пылал мрачным огнём.

Зороастро, вечно нетерпеливый, глянул на Леонардо и крикнул:

   — Мы готовы, маэстро!

Леонардо кивнул, но Лоренцо удержал его.

   — В этом нет необходимости. Я люблю тебя, как Джулиано, и моя любовь не зависит от того, предпочтёшь ты лететь... или позволишь победить здравомыслию.

Леонардо улыбнулся.

   — Я полечу fide et amore.

С верой и любовью.

   — У тебя будет и то и другое, — сказал Лоренцо и пошёл с Леонардо к краю обрыва, чтобы помахать толпе, которая собралась далеко внизу, вокруг естественной поляны, на которой Леонардо собирался с триумфом приземлиться. Поляну окружал лес из елей и кипарисов, который выглядел с высоты частоколом грубо вытесанных копий и алебард. Поднялся шум: на поляне, приветствуя Первого Гражданина, собралась вся деревня, от крестьянина до землевладельца, приглашённая Великолепным; он же распорядился установить большой разноцветный шатёр, где с рассвета его слуги и лакеи готовили пиршественный стол. Сестра Лоренцо Бианка, Анджело Полициано, Пико делла Мирандола и Бартоломео Скала тоже были там, принимая гостей праздника.

Леонардо подождал, покуда Лоренцо не получит причитающихся ему почестей, а потом, дабы его не затмили, тоже поклонился и театрально взмахнул руками. Люди приветствовали его, как любимого сына, и он отошёл, чтобы устроиться в сбруе летающей машины. Он не заметил своей матери Катерины — крохотной фигурки, которая тревожно смотрела вверх, бормоча молитвы и ладонью заслоняя глаза от солнца. Пьеро, его отец, стоял рядом с Джулиано Медичи; оба они были в охотничьих костюмах. За всё время Пьеро не обменялся ни словом с Леонардо. Его значительное лицо было напряжённым и непроницаемым, словно он стоял перед магистратом, ожидая решения по делу.

Улёгшись ничком на доску-ложе под крыльями и воротом, Леонардо закрепил петлю вокруг головы, связанную с рулями Великой Птицы, попробовал ручные рычаги и стремена, что поднимали и опускали крылья.

   — Осторожней! — крикнул Зороастро, отскакивая от зашевелившихся крыльев. — Ты что, хочешь убить нас?

Раздался нервный смех; но Леонардо оставался спокоен. Ачаттабрига подтянул ремни, связывавшие Леонардо с машиной, и сказал:

   — Я буду молиться за твой успех, Леонардо, сынок. Я люблю тебя.

Леонардо повернул голову к приёмному отцу, вдохнул исходящие от его одежды и тела запахи Катерининых приправ — лука и чеснока, взглянул в раскосые блёкло-голубые глаза старика — и осознал вдруг, что любит этого человека, всю жизнь проведшего в поту у огня, у печей для обжига и привыкшего мыслить не головой, а руками, большими натруженными руками с твёрдыми жёлтыми ногтями.

   — Ия люблю тебя... отец. Уверен, с твоими молитвами я буду в безопасности.