Собор Парижской Богоматери

Он продолжал спускаться. Через несколько минут озабоченный архидьякон вышел на площадь через дверь у подножия башни.

— А куда же девалась цыганка? — спросил он, смешавшись с толпой зрителей, привлеченных звуками бубна.

— Не знаю, — ответил ему ближайший из них, — она куда-то исчезла. Вероятно, пошла плясать фанданго вон в тот дом напротив, откуда ее кликнули.

Вместо цыганки на том самом ковре, арабески которого еще за минуту перед тем исчезали под капризным узором ее пляски, архидьякон увидел человека, одетого в красное и желтое; желая, в свою очередь, заработать несколько серебряных монет, он прохаживался по кругу, упершись руками в бока, запрокинув голову, с багровым лицом, вытянутой шеей и держа в зубах стул. К этому стулу он привязал взятую напрокат у соседки кошку, громко выражавшую свой испуг и неудовольствие.

— Владычица! — воскликнул архидьякон, когда фигляр, на лбу которого выступили крупные капли пота, проносил мимо него свою пирамиду из кошки и стула. — Чем это занимается здесь мэтр Пьер Гренгуар?

Суровый голос архидьякона привел в такое замешательство бедного малого, что он со всем своим сооружением потерял равновесие, и среди отчаянного гиканья стул с кошкой обрушился на головы зрителей.

Весьма вероятно, что мэтру Пьеру Гренгуару (ибо это был именно он) пришлось бы дорого поплатиться и за соседскую кошку, и за все ушибы и царапины окружавших его зрителей, если бы он не поторопился, воспользовавшись произошедшей суматохой, скрыться в церкви, куда Клод Фролло знаком пригласил его следовать за собой.

Внутри собора было уже пусто и сумрачно. Боковые приделы заволокло тьмой, а лампады мерцали, как звезды, — так глубок был мрак, окутывавший своды. Лишь большая розетка фасада, разноцветные стекла которой купались в лучах заката, искрилась в темноте, словно груда алмазов, отбрасывая свой ослепительный спектр на другой конец нефа.

Пройдя немного вперед, отец Клод прислонился к одной из колонн и пристально взглянул на Гренгуара. Но это не был взгляд, которого боялся Гренгуар, пристыженный тем, что такая важная и ученая особа застала его в наряде фигляра. Во взоре священника не чувствовалось ни насмешки, ни иронии: он был серьезен, спокоен и проницателен. Архидьякон первый нарушил молчание:

— Послушайте, мэтр Пьер, вы многое должны мне объяснить. Прежде всего, почему вас не было видно почти два месяца, а теперь вы появляетесь на перекрестках и в премилом костюме — нечего сказать! — наполовину желтом, наполовину красном, словно кодебекское яблоко?

— Мессир, — жалобно ответил Гренгуар, — это действительно необычный наряд, и я чувствую себя в нем ничуть не лучше кошки, которой надели бы на голову тыкву. Я сознаю, что с моей стороны очень скверно подвергать господ сержантов городской стражи риску обработать палками плечи философа-пифагорийца, скрывающегося под этой курткой. Но что поделаешь, достопочтенный учитель? Виноват в этом мой старый камзол, столь подло покинувший меня в самом начале зимы под тем предлогом, что он рассыпается в клочья и что ему необходимо отправиться на покой в корзину тряпичника. Что делать? Цивилизация еще не достигла той степени развития, когда можно было бы расхаживать нагишом, как того желал старик Диоген. Прибавьте к этому, что повеял очень холодный ветер и что январь — неподходящий месяц для успешного продвижения человечества на эту новую ступень цивилизации. Тут подвернулась мне вот эта куртка. Я взял ее и незамедлительно сбросил мой старый черный кафтан, который для герметика, каковым я являюсь, был далеко не герметически закрыт. И вот я, наподобие блаженного Генесия[247], облачен в одежду жонглера[248]. Что поделаешь? Это временное затмение моей звезды. Приходилось же Аполлону пасти свиней у царя Адмета!

— Недурное у вас ремесло! — заметил архидьякон.