Собор. Роман о петербургском зодчем

Он царил над всеми, занимая верхнюю площадку, будто полководец, с удобной высоты созерцающий место сражения. А сражение внизу кипело вовсю: на лесах вдоль всего аттика, под сводами центрального и бокового нефов, другие художники с утра занимали свои места, создавая остальные сто сорок семь росписей, сцены из Нового и Ветхого Завета, соединяя свои усилия в одну грандиозную картину рождения христианской веры. Их знания, талант, фантазия подчинялись заранее продиктованной цели, общему рисунку, общей мысли, рожденной гением главного архитектора.

Но на леса поднимались не только художники. Десятки мастеров-мраморщиков в эти дни, в эти месяцы трудились над оформлением стен. Работа их напоминала плетение кружев: вот на фоне дымчатой белизны итальянского мрамора серавеццо вдруг встает стройная розовая капитель – это мрамор тивдийский, его радостный цвет подчеркивает задумчивую прохладную красоту зеленого генуэзского мрамора – он похож на волны вечернего залива, когда из темной глубины вод проступают тонкие нити водорослей… Желтым солнцем юга напитан сиенский мрамор, плиты его обрамлены полосками густо-красного гриотто, и тут же рядом – по белому фону змеится желтый меандр. Неповторимые, теплые, торжественные краски, дивные их сочетания!

Натуральным мрамором собор отделывают до большого карниза, выше – в аттике и в сводах – мрамор будет искусственный, и его тоже надобно подобрать по цветам, даже по оттенкам, так чтобы снизу никто не уловил подмены…

Над гипсовыми чанами изо дня в день колдуют лепщики, замешивают густое варево, чтобы создавать из него легчайшие узоры, лепные орнаменты карнизов и сводов. Там, где они уже готовы, приделаны к месту, позолотчики-сусальщики подбирают оттенок фона, на который им затем предстоит нанести тонкие прозрачные лепестки позолоты.

В воздухе витает запах красок, его наполняет мельчайшая мраморная крошка, она попадает в глаза рабочим, мастерам, художникам, она затрудняет дыхание, вызывает кашель. Люди сердятся, мучаются, вкладывают все свои силы, но, кажется, сил мало – не видно ни конца ни края этой циклоповой работе, однако она кипит, она движется, и люди не опускают усталых рук, не преклоняют голов…

В эти месяцы Карл Брюллов, «великий Карл», капризный и несдержанный маэстро, будто начисто переменил свой нрав. Он не жалел себя, не проявлял сомнений и недовольства, он работал с упорством, отвагой и верой, как некогда Микеланджело над своими сикстинскими фресками. Он видел свою цель!

– Лестницу передвинуть, Карл Павлович? – спросил его кто-то из помощников. – Ведь едва достаете… Так и упасть недолго…

– Погодите! – Художник отмахнулся кистью, и ему в лицо опять полетели брызги краски. – Вот я ему только губы… Ага! Ну все, спускаюсь сейчас, не то вы со мною ее двигать начнете…

Спустившись, он вновь запрокинул голову, обозревая доступный взору участок плафона. И, движимый гордостью, торжествующим сознанием наполовину совершенного подвига, вдруг весело воскликнул, будто бросая вызов:

– А ведь тесно мне здесь, ей-богу! Небо бы я теперь расписал!

– Не торопитесь получать оттуда заказ! – прозвучал рядом с ним голос главного архитектора.

Никто не заметил, когда успел Монферран подняться на верхнюю площадку. Брюллова поразило то, что архитектор как будто даже и не запыхался, в то время как у него самого каждый раз от этого подъема ныло в груди.

– Ну вы по лесам бегать и горазды, Август Августович! – воскликнул художник. – Раз, и тут.

– Так я же целыми днями это делаю, – рассмеялся Монферран. – Только и сную вверх-вниз, как белка. Ну как тут у вас? Со штукатуркой все в порядке? Нет трещин?

Вопрос был задан не случайно. В некоторых местах работа художников приостановилась. Давние страхи главного архитектора оправдались: сырость и неровности температуры, да еще зловредная мраморная крошка начали портить грунтовку росписей, кое-где на них стали появляться трещины. Иные работы нужно было переделывать…

– У нас все в порядке, – спокойно сообщил Карл Павлович. – Сюда мраморная пыль почти не долетает.

– Долетает, к сожалению. – Огюст медленно прохаживался по площадке, всматриваясь в нежное сияние красок. – Дело не в том: здесь хороший ток воздуха. Кстати, сударь, нельзя работать в одной блузе – пневмонию подхватите.

– Я и в блузе-то весь мокрый! – отмахнулся Брюллов. – А у некоторых художников, правду сказать, опять трещины грунтовки замечаются. Шамшин мне сегодня плакался, Рисс вчера бранился, что у него «Сергий Радонежский» трескается. Вы бы, ей-богу, лучше доложили в Комиссию построения, Август Августович. Дело-то серьезное.

Глаза Монферрана, обращенные на художника, сузились, сделались колючими. Он чуть заметно усмехнулся, но заговорил прежним голосом:

– До чего вы учить меня любите, Карл Павлович… Благодарствуйте за совет, только в Комиссию я уже доложил. Не извольте, стало быть, обижаться…

– И что они там сказали? – полюбопытствовал Брюллов, досадуя, что опоздал, и пропуская колкость мимо ушей.