Собор. Роман о петербургском зодчем

Русский император Николай Первый, волевой и непреклонный, затевая войну с Турцией, не сомневался, что Россия ее выдержит. Не сомневался он и в том, что если в этот раз Европа не спровоцирует его начать такую войну, то добьется своего в другой раз – слишком острой костью встала в ее горле Россия за минувшие без малого полтора века, с тех пор как великий прапрадед Николая Петр Первый громовым языком пушек объяснил европейским странам, какое место будет отныне занимать его держава, которую они столько веков тщетно старались уничтожить…

Николай знал, что выиграть войну будет трудно, знал, что враги объединятся в едином усилии, а возможные союзники, как не раз бывало, предадут. И не нужно, ох как не нужно было бы воевать именно теперь, когда он задумывал и начинал перемены, когда почти готов был проект отмены навязшего в зубах, отягощавшего умы крепостного права, от которого Россия уже отяжелела и не могла расправить плечи.

Но война началась – началась трагически, неудачно, и два года постоянных поражений открыли перед Николаем страшную истину – он не сумел угадать момент, когда еще мог победить, перехватив у Европы инициативу, и она обошла его, а подчиненная ему, по-прежнему покорная, но как бы отяжелевшая от этой покорности Россия не может уже противостоять натиску – для этого ей нужны были свежие силы, и ныне их неоткуда взять…

Разбитая, вконец разоренная войною Россия клокотала изнутри нарастающей глухой яростью. Народ еще не роптал, но все понимали: если ропот поднимется, то он вырастет в бурю…

Восемнадцатого февраля человек с холодными голубыми глазами, с твердой походкой и спокойной жесткой волей, русский император Николай, никогда и никому не показавший даже малейшей нерешительности, вдруг выдал сразу и всем весь ужас постигшей его катастрофы. Нежданно и загадочно царь умер.

При дворе говорили о его самоубийстве, в народе винили царского врача и требовали его на расправу… Где была истина? Так или иначе, Николай умер – умер, не выдержав поражения, постигшего его, не от его вины, а по воле рока после тридцати лет колоссальных усилий и нескончаемой борьбы за мощь и силу державы.

На престол взошел сын Николая Александр Второй. Взошел в возрасте тридцати семи лет, воспитанный поэтом Жуковским, снискавший славу храбреца на Кавказе, где в молодые годы, как говаривали, отважно сражался с черкесами, умный, но далеко не столь решительный, сколь был его отец.

Новый царь слыл либералом и правдолюбцем, открыто объявлял себя славянофилом, приверженцем всего исконно русского, и это многих к нему располагало.

Александр видел, что доставшееся ему наследство – проигранная война – груз слишком тяжкий. И в этой сложной ситуации он сделал правильный выбор, который только и мог сделать человек умный: он начал переговоры о мире. Впрочем, при таком обороте событий человек даже менее умный и более отчаянный сделал бы то же самое.

Когда пришло известие о том, что войска Англии и Франции четырнадцатого сентября пятьдесят четвертого года осадили Севастополь, Миша Самсонов объявил родителям, что собирается завербоваться в армию, на строительство оборонительных сооружений в осажденном городе.

Огюст с ужасом вспоминал тот вечер, когда, придя домой из собора, застал в гостиной рыдающую Анну, бледного, сразу даже осунувшегося Алексея, растерянную Элизу и Мишу, пылающего, одержимого, семнадцатилетнего героя-воина, готового кинуться в пекло, ибо там отважно дрались и гибли его соотечественники.

Анна, увидев Монферрана, бросилась к нему и встала бы перед ним на колени, если бы он ее вовремя не подхватил.

– Август Августович! – кричала она. – Во имя Пресвятой Девы Марии! Остановите его! Запретите ему! Вас он послушается! Умоляю!!!

– Аня, замолчи! – крикнул хрипло и мучительно Алексей.

– Ты не отец ему, ты злодей! – Анна кинула на мужа отчаянный взгляд и зарыдала еще сильнее. – Как ты мог позволить?! Август Августович, остановите его! Только вы и можете!

– Да, только он и может! – звенящим голосом ответил Миша.

Его глаза великолепно блестели, он был красив, как никогда, и впервые в его еще детском лице проявилось вдруг что-то твердое, взрослое.

Он шагнул навстречу Огюсту и мягко преклонил колени:

– Август Августович, одно ваше слово все решит. Вы знаете, я закончил гимназию… А там – война, там я могу быть нужен. Буду строить оборонительные укрепления. Это будет хорошей подготовкой к Академии.

– Не будет тогда Академии твоей! – вскричала Анна. – Убьют тебя, дурака, убьют! Сударь, отец вы наш, спасите!

– Август Августович, – продолжал Миша, – вы не думайте, я сам стрелять не буду, я не стану убивать французов. Да и англичан тоже. Но я должен… Батюшка согласен, матушка – нет. Решайте же вы!

Огюст глубоко вздохнул и тихо сказал Анне:

– Я не могу, Аня, его остановить. Ты же знаешь: его дед и прадед – герои, за родину свою погибли. Да и в моем роду тоже трусов не было. Встань, Мишель, благословляю тебя! Поезжай…

Он сказал, и точно что-то оторвалось в его груди. Так больно ему никогда не было, и так страшно тоже.