Собор. Роман о петербургском зодчем

– Вставай! – приказал он самому себе. – Немедленно назад, в поселок! Надо кого-нибудь послать в Петербург, чтобы поторопили присылку кареты… Чушь! Карета, верно, вот-вот уже отправится, Элиза сама поторопит Яшку либо второго кучера пошлет. Значит, надо поскорее выпить можжевеловой настойки, если у садовника найдется, и ждать. Или все же послать кого-то в город, чтоб привезли сюда Деламье, ведь я могу до него и не доехать. А где уверенность, что он успеет доехать сюда?.. Получается одно и то же… В любом случае назад, к жилью!

Он сделал над собою неимоверное усилие и встал. Тут же его скрутили судороги и бросили ничком на снег. Он будто захлебнулся крутым кипятком, жар охватил все его тело, проник в легкие, в мозг, вызвав обморок и бред.

Но, придя в себя, он снова поднялся и, шатаясь, хватаясь за ветви деревьев, побрел вперед. Некоторое время он почти ничего не видел, все расплывалось перед его глазами, в них плясали какие-то серые и красные полосы… Потом пелена рассеялась, и архитектор увидел темный сырой скат с клочьями тающего снега, но то был не берег озера, а обочина дороги.

«Я пошел не в ту сторону! – подумал Огюст уже не с отчаянием, а лишь с тупой мучительной обидой. – Не к дому, а к дороге… Назад мне не дойти!..»

Однако какая-то неистовая сила заставила его напрячься в последний раз и взойти, вернее говоря, всползти по крутому скату, цепляясь непослушными пальцами за траву, за выступающие из земли скользкие, влажные камни… Наконец он достиг дороги.

Она была еще покрыта снегом, лишь в глубоких колеях стояли лужицы и темнели полоски земли… Дорога была прямая, она уходила и назад, и вперед длинными светлыми крыльями, и Огюст понял, что за каждым ее концом начинается Бесконечность.

По обе стороны дороги стоял черно-белый лес. Он молчал.

Вдруг издали, то ли с той, то ли с другой стороны, донесся слабый шум. Вслушавшись, Монферран понял, что это полозья…

«Повозка… Кто-то едет! – мелькнула у него мысль, тут же озарившая сознание слабой надеждой. – А вдруг это спасение?..»

Его опять замутило, зашатало, новый приступ судорог грозил новым обмороком. Но архитектор, поспешно приподняв левый рукав, пальцами что есть силы стиснул горевший огнем бубон, и жесточайшая боль не дала ему потерять сознание.

Темное пятно показалось вдали, потом стало расти, постепенно превращаясь в облако снежной пыли и брызг, из которого затем вырвались бешено скачущие лошади, показался кузов кареты, летящей во весь опор.

Сделав еще два неверных шага, Огюст заступил ей дорогу, в эту минуту уже не сознавая, что она может не успеть остановиться…

Но одновременно с этим его движением прозвучал пронзительный крик:

– Сто-о-ой!!!

Лошади всхрапнули, почуяв железный рывок узды, заскрипели, взвизгнули полозья, плащ снежной пыли рассыпался, и вспененные лошадиные морды нависли над самой головой архитектора, который тут же, обессиленный, свалился на дорогу.

В глазах его опять заклубился туман, но он еще успел увидеть, как с двух сторон кареты распахнулись дверцы, как на дорогу выскочили мужчина и женщина и разом кинулись к нему.

– Не прикасайтесь ко мне! – успел он то ли крикнуть, то ли прохрипеть. – У меня чума… Ради Бога, сообщите в город! Я живу на Мойке… Дом тридцать шестой… Скажите… моей жене…

– Я здесь, Анри, я здесь, любимый!

Туман прорвался, но то, что он теперь увидел, уже не могло быть реальностью. С двух сторон к нему склонились два лица – два лица, дороже которых он не имел, – лица Элизы и Алексея. Они подхватили его под руки, приподняли, оторвали от мокрой снежной каши.

– Август Августович, держитесь, Бога ради! – шептал, дрожа, как в лихорадке, Алеша. – Сейчас… сейчас…

У Элизы с головы соскользнул капюшон, и растрепанные пряди седеющих волос некрасиво свесились по обе стороны измученного горем лица. Но ее глаза, полные трепета, исполненные надежды, были прекрасны, как никогда.

Из кареты между тем вывалился еще один человек, таща за собою маленький, но тяжелый саквояж. На ходу он что-то из него вытаскивал, скользя на снегу, потом подбежал, кинул саквояж на дорогу, зубами вырвал тугую пробку из какой-то склянки и тоже наклонился к упавшему.

– Пейте немедленно! – произнес хорошо знакомый голос. – Ну! Потом падайте в обморок, делайте что хотите, но это извольте выпить! Слышите, мсье?!

– Деламье?..

– А вы за кого меня приняли? Пейте, черт возьми, не то волью силой! Помогите мне, мадам…

Огюст уже не верил в происходящее. Это был бред, предсмертный бред, и ничего больше. Но руки Элизы, ее добрые, нежные, ласковые пальцы, их прикосновения к горящим вискам… Может ли это казаться? Эти глаза ее, полные вечной негаснущей любви… Ее голос…

К его губам прикоснулось горлышко склянки, кисло-сладкий травяной настой обжег язык и гортань.

– Не вздумайте сплюнуть! Глотайте!

Деламье, убедившись, что склянка пуста, с облегчением отшвырнул ее в сторону, выпрямился, вытер сразу вспотевший лоб, едва не скинув с головы свою шапку.

– Так… А теперь в карету! И скорее, скорее к дому! Какой добрый ангел вывел вас, мсье, на дорогу? Мы бы ехали до имения еще минут двадцать…