Собрание сочинений

– Это всё потому, что я очень неаккуратная, – говорила Сесилия, вешая бусы на столбик кровати. – Я положу его куда-нибудь и забуду. Так что надёжнее всего его никогда не снимать.

Часть 2. Немецкая грамматика

Год в Париже 1

I

ЖУРНАЛИСТ: Расскажите, пожалуйста, о вашем отношении к Парижу.

МАРТИН БЕРГ [откидывается назад]: Я был достаточно сообразительным, чтобы пожить в Париже в молодом и восприимчивом возрасте. И считаю это очень ценным опытом. Чрезвычайно ценным. Важно, что была возможность вернуться в Гётеборг и решить, что ты хочешь жить здесь. Всё было бы иначе, если бы ты просто никуда не уезжал. И так и не увидел мира.

ЖУРНАЛИСТ: В чём заключалась ценность этого опыта?

МАРТИН БЕРГ: Я же думал, что должен писать. Как это обычно бывает, когда тебе двадцать три или двадцать четыре. Я уеду в Париж и напишу роман. Подобное решение – это серьёзный опыт. Ты остаёшься один на один с чистым листом бумаги.

* * *

Они говорили об этом ещё в гимназии.

Все пути ведут в Париж, так или иначе. Уильям Уоллес написал «Дни в Патагонии» за столиком завсегдатая «Клозери де Лилас», в непрерывном чередовании алкогольного прилива сил и похмельного бессилия, под непременную сигариллу, плохо сочетавшуюся с его мальчишеским обликом. У Хемингуэя был «Праздник, который всегда с тобой», а Джойс дописал наконец «Улисса» и опубликовал его под синей, как Эгейское море, обложкой.

Парижский проект оставался не более чем смутным планом, пока Пер Андрен не рассказал, что может снять там квартиру через своего родственника.

– Мансарду, – сообщил он и чуть не расплескал пиво, откидываясь назад. – С видом на Эйфелеву башню. Что скажете?

Разве у них было этическое право не поехать? Разве это не шанс для Мартина? Резкий прыжок по направлению к вечности? Разве смена Гётеборга (серого, дождливо-туманного, хорошо знакомого) на Париж (блестящий, играющий джаз, бесконечный) – это не именно то, что необходимо ему, чтобы наконец превратить гору замёток в законченный роман? Разве это не выпустит наконец на свободу все его блестящие идеи? Разве это не сделает его Уоллесом, Хемингуэем и Джойсом? Разве не об этом он мечтает много лет?

– Мне кажется, звучит неплохо, – сказал Густав.

Не особо обольщаясь, Мартин послал заявку на стипендию в студенческий фонд Гётеборгского университета. И, к удивлению своему, получил пятнадцать тысяч крон. Вместе с летними почтовыми накоплениями этого должно хватить на некоторое время при условии, что он будет жить экономно. В приступе бурной деятельности даже Густав откопал программу обмена студентами между Валандом и художественной школой Парижа и подал туда заявку. Пер, самый организованный из них, нашёл себе курс французского в Сорбонне.

– Ой. Это… ой, – сказала Сесилия, когда он впервые сообщил ей о своих планах.

– Ты можешь поехать с нами, – добавил он, полагая, что от него этого ждут.

Она покачала головой.

– У меня диплом. И нет денег. Я просто… – Голос стих, а Мартин тут же заполнил тишину изложением практической стороны дела. А главный аргумент приберёг напоследок.

– Я действительно считаю, что это пойдёт на пользу моему сочинительству. Ты же понимаешь, такой шанс выпадает редко. В этот вагон надо запрыгивать.

– Конечно.

Почти все дни и ночи прошедшего года они провели вместе, и тоска от предстоящей разлуки ещё была абстрактным понятием. Расклад казался допустимым: они будут звонить и писать, а летом Сесилия приедет в гости. Это даже хорошо, что не будет никаких отвлекающих факторов. Мартин слышал, что перед важными поединками боксёры объявляют целибат. Ничего плотского, вместо этого он обратит своё либидо в литературу, и на этот раз роман будет дописан.

– Я как бы должен поехать, – сказал он. Иначе в старости я буду злым. И в сорок лет пожалею обо всём, чего не сделал. Я не могу поступать так с самим собой. Если ты понимаешь…

– Конечно.

– Представь, что вся твоя жизнь – это площадка для разгона, и ты должен оказаться в определённой точке, и именно в этой точке всё и начнётся. Или лучше взять врата. Представь. Ты въезжаешь в открывающиеся врата. И вся твоя жизнь была подготовкой к этому. То есть врата – это символ чего-то более экзистенциального. Это судьба, и пусть даже Сартр ничего не говорил о «судьбе», на самом деле ему очень не нравилось само понятие «судьба» и, скорее, то, что человек верит в неё как в нечто такое, что решает и управляет жизнью за рамками того, что человек может контролировать и за что способен отвечать сам. В любом случае, если на миг позволить себе более приземлённое толкование этого понятия, «судьба», то она и заключается в том, чтобы пройти через эти врата. Человека привёл сюда его жизненный путь, и теперь он должен сделать шаг или прыжок – Кьеркегор, ещё один экзистенциалист, говорит о прыжке…

– Я читала Кьеркегора.

– Разумеется… э… о чём я говорил?

– Прыжок через врата.