Собрание сочинений

Теперь он хотя бы присел на ступень школьной лестницы, подстелив выуженную из полотняной сумки газету «Метро». Ракель села рядом на холодный камень. Она решила молча ждать, пока Элис что-нибудь скажет, между сестрой и братом Берг повисла тишина.

– Почему ты так решила? – сказал в конце концов Элис. По части выдержки он ей всегда уступал.

Все её заготовки исчезли. Вместо слов она протянула ему книгу в качестве физического доказательства, и он осторожно листал её от одной загнутой страницы до следующей, задерживаясь взглядом на обведённых кружком абзацах и комментариях на полях. Ракель пересказала сюжет в общих чертах – случайная встреча, влюблённость, назревающий разрыв, попытки рассказчика удержать любимую, противоборство, желание узнать правду и, как следствие, неизбежный конец, – а потом перешла к подробностям, каждая из которых сама по себе ни на что не указывала, но если свести их воедино, то вырисовывался хорошо знакомый силуэт. Марафон, перечисляла Ракель, тщательно избегая смотреть брату в глаза, многоязычие, начитанность, жизнь за границей, связь с Эфиопией, подвеска.

Элис ни разу не перебил её, он сидел, глядя в землю, курил сигарету за сигаретой и нервно рвал крышку пачки своих «Лаки страйк».

– Но с тем же успехом это может быть случайность, – закончила Ракель.

– Нет, всё звучит разумно. Сколько человек могут разговаривать на этом, как он называется…

– Амаринья?

От замечания, что на амаринья говорят двадцать миллионов эфиопов, Ракель удержалась. Вместо этого она произнесла:

– Возможно, всё это выдумано.

– Но зачем кому-то такое выдумывать? Для просто выдумки это очень странно.

– Что ты имеешь виду?

– Это же чистый рандом. Зачем заставлять придуманную героиню говорить на амаринья?

– Возможно, чтобы дать понять, как много важных вещей о ней знает рассказчик.

– Но почему именно амаринья? Почему не что-нибудь другое? О’кей, наверняка найдётся пара тысяч белых людей, говорящих на амаринья, миссионеры там или ещё кто-то. Но сколько из них при этом бегают марафон и учат греческий? Это настолько надуманно, что должно быть правдой. – Он провёл пальцем по корешку книги.

– Она есть на английском?

– Только на немецком.

– Жаль. Я бы хотел прочесть.

– Я кое-что уже перевела, могу тебе прислать.

– На шведский? Вау!

– Это ирония?

– Нет!

Ракель ожидала возражений и готовилась убеждать, а когда этого не потребовалось, посчитала, что Элис слишком легко поверил ей на слово.

– Конечно, это очень маловероятно, – произнесла она строгим голосом, – и я могла всё это вообразить.

– Но зачем тебе это делать?

Ответ сорвался с языка сам:

– Потому что мне её не хватает.

– Она же ушла. – Элис раздавил сигарету о гранитную ступень. – И вряд ли ей не хватает нас. Иначе она бы вернулась.

И хотя сама Ракель ничего об этом не помнила, но рассказ об исчезновении Сесилии был так прочно пропечатан в сознании всех причастных, что автоматически использовался как улика. Однажды субботним утром в апреле, когда семейство Берг проснулось, Сесилии на месте не оказалось. Всего несколько недель назад она защитила серьёзную научную диссертацию, и предполагалось, что осенью она начнёт преподавать на кафедре. Она оставила письмо Мартину, в котором сообщала, что уходит. Полиция не стала заниматься расследованием, потому что состав преступления отсутствовал. Все верили, что рано или поздно она вернётся, но этого так и не произошло. Сесилия Берг, тридцати трёх лет, мать двоих детей и многообещающий учёный ушла в подполье.

– А я её фактически не помню, – сказал Элис. – Помню только садик и прочее. Помню день рождения в пять лет. Мы с тобой и папой пошли в кино, а потом ели гамбургеры. Помню, как мы жили в этом доме с Густавом, папа всё время был весёлым. Мы ходили в школу плавания, и я боялся медуз, а Густав стоял на скале и кричал, если их видел. У меня очень много детских воспоминаний с Густавом, но ни одного – с ней.

Впервые за как минимум последние лет пять Ракель услышала от Элиса так много слов.

– Вообще ни одного?

– Иногда мне кажется, что я что-то помню, но это скорее фотографии и то, что рассказывали другие. Мне же было всего три. Можно ли вообще что-то помнить с трёхлетнего возраста? Или это типа вытесненная травма?

– Да ну…

– Возможно, если меня отволокут на детскую площадку в Зенитпаркен и накачают бензо [137], что-нибудь и прояснится…

Ракель не сразу поняла, о чём он, а сообразив, не могла не рассмеяться.

– Ладно, – произнёс в конце концов Элис, – не так уж это и смешно. И что мы теперь будет делать?

– Мы ничего не скажем папе.

– Похоже, да, говорить ему не стоит. Он же из-за всего начинает беспокоиться. – Элис с удивительной точностью изобразил отца:

– Элис, в воскресенье у тебя урок по вождению. Элис, ты же не начал курить? Элис, у тебя сегодня французский? – Он вытащил из пачки сигарету, не докурив предыдущую. – Не будет знать, не будет мучиться.

– Я пока толком не знаю, как нам поступить, – произнесла Ракель. – Но я что-нибудь придумаю.