Собрание сочинений

Знаете, Ракель, – скажет он ей, – может показаться, что это имеет отношение к Ein Jahr. Что вожделенный успех утратил привлекательность после того, как был достигнут. Но в действительности жажда успеха начала пропадать и полностью иссякла ещё раньше. Вопрос – когда. В какой момент она подгнила? Или – если посмотреть на это иначе – атрофировалась?

Возможно, стартом послужила встреча с женщиной, которая, образно говоря, катапультировала его в будущее. Но тогда он, разумеется, ничего не понял. Пройдут месяцы, прежде чем он что-то заметит, но будет поздно. В этом и заключалась ирония судьбы: только по завершении процесса он смог более или менее точно определить, когда процесс начался. Несколько лет тому назад, прячась от ливня, он забежал в ресторан и решил заодно поужинать, хотя эфиопская – он заглянул в меню, протянутое молодой официанткой, – кухня его обычно не прельщала.

Прошло полгода после выхода семейной хроники, и каждый месяц он брался за новый роман. Полученного гранта и мелких подработок вполне хватало, и он запросто мог провести целый день на диване с чипсами и хорошим сериалом. А проголодавшись, заказывал еду на дом. В полумраке за опущенными жалюзи вечер подступал незаметно. И тогда Филип включал свет, надевал очки для чтения, заваривал чай, садился за письменный стол, откашливался, проводил рукой по волосам, морщил лоб и приступал к проекту, над которым работал. Именно в тот день он заставил себя выйти погулять, чтобы получить немного новых впечатлений, и тут, разумеется, начался проливной дождь.

Посетителей в ресторане было мало. Кроме него и семьи за столиком у окна, в зале, склонившись над книгой, сидела женщина.

Филип занял соседний столик. Заказал пиво и, как он надеялся, цыплёнка. Вид увлечённого книгой человека его порадовал; в общественных местах сейчас редко кто читает, народ сидит, уткнувшись в телефоны. Свой он специально оставил дома, чтобы наблюдать за окружением.

Женщина отщипнула кусочек инджеры и изящным жестом зачерпнула ею соус. Длинные пальцы действовали осторожно и точно. Рукава рубашки закатаны, мышцы предплечья двигались вместе с кистью. Периодически она переворачивала страницу.

Перед ним поставили тарелку с цыплёнком и корзинку с инджерой. Он хотел было попросить нож и вилку, но потом решил, что это будет поражением, и приступил к еде. Женщина не замечала его присутствия. Поскольку колец у неё на руках не было и сидела она одна, он решил, что женщина одинока, несмотря на красоту.

Она съела инджеру и о чём-то говорила с официанткой. Глубокий и хрипловатый голос – таким голосом пела в церковном хоре мать Филипа, – и он настолько увлёкся этим тембром, что не сразу понял, что разговор шёл на языке, который он никогда раньше не слышал. Официантка явно была эфиопкой, а блондинка ею явно не была, но обе над чем-то смеялись, и ничего не понимающий Филип внезапно почувствовал укол болезненной пустоты. Официантка принесла ей добавку, сказала что-то на неведомом языке и ушла.

– Что вы читаете? – спросил он, не подумав.

Дожёвывая, женщина перевернула книгу, чтобы показать обложку. У Филипа внутри всё оборвалось от страха. Это был его роман, считавшийся его лучшим текстом, семейная хроника, с которой он промучился несколько лет. Он надеялся, что она узнает его по фото на обороте, и одновременно этого не хотел.

– Хорошая книга? – спросил он. Через растянувшуюся на целую вечность секунду она проглотила инджеру и кивнула.

– Это семейный портрет, психологически очень точный, – произнесла она. – И много чёрного юмора.

Филип к стыду своему покраснел. И сказал, что ему приятно это слышать и что он должен признаться: он и есть автор. Она просияла и спросила, как он собирал материал для книги.

Через несколько минут он взял своё пиво и пересел за её столик. И история началась.

Пройдёт много времени, и Филип с предельной точностью вычертит траекторию их отношений со всеми развилками и этапами. Уже когда он писал, драматургическая кривая представлялась ему очевидной, и он не понимал, почему был так слеп и ничего не предвидел. Но начало было хорошим. Во всяком случае, достаточно хорошим, чтобы он смог убедить себя, что всё идёт как надо. И именно этот первый период было сложнее всего облечь в слова. Возможно, потому что чистая и головокружительная любовь затуманивалась горечью и ядом финала. Думать о начале ему не хотелось. У него вообще не было желания вспоминать о том, как он верил, что жизнь вместе с ней возможна, близка, почти предопределена и неизбежна. Нет, у романиста Филипа Франке не было ни малейшего желания об этом думать; он хотел только одного – злиться и писать. Но поскольку рассказ об односторонней ненависти проигрывает рассказу о борьбе между ненавистью и любовью, вспомнить, увы, пришлось.