Собрание сочинений

Элис ещё не вернулся. Ракель вышла из отеля на нетвёрдых ногах. В животе урчало. Она как будто ни разу в жизни не ела. В сумке лежала толстая тетрадь с переводом и Ein Jahr, захватанные страницы уже начали отрываться от корешка. Но осталось перевести всего несколько глав.

Она шла по улице. Стоял ранний вечер. Над крышами простиралось небо в нежных оттенках синей пастели. Дневное тепло сохранилось, но липкая жара ушла. Квартал был заполнен людьми в летних одеждах. Ракель зашла в попавшийся по пути вьетнамский ресторан, сощурилась от люминесцентного освещения и села за столик, покрытый пёстрой клеёнчатой скатертью. Заказала пиво, роллы и лапшу. Пиво было холодным, и она залпом выпила половину бокала. Проглотила роллы, как только их принесли. Пропитанная маслом оболочка таяла во рту.

Ракель вытерла жир с пальцев. Многое нужно понять, она начала с матери. Думай, Ракель Берг, думай. Не слишком много и не слишком мало. Сто́ит подумать, и человек перемещается в твою собственную голову, но сто́ит почувствовать, и происходит то же самое. Ты замыкаешься в самом себе, в мирке собственных впечатлений. Чувствовать можно, в принципе, всё что угодно, но далеко не факт, что это хоть как-то соотносится с реальностью. Что-то увело Сесилию от её детей, мужа, работы, жизни, и едва ли это был здравый смысл. Да, рационального учёного Сесилию Берг здравый смысл здесь явно подвёл. Полный коллапс интеллекта. Одна непродуманная глупость за другой.

Сначала бунт, исчезновение, ставшее чёткой границей в жизни семьи, да и в её собственной жизни. Такой уход не забыть. Эта рана останется навсегда. Нельзя будет притворяться, что это исчезновение – пустяк, ибо оно вне сферы нормального. А после того, как ты совершил нечто невыразимо глупое, возможно только одно – попытаться что-нибудь об этом сказать. Но далее последовали годы молчания. Ни единого признака жизни. Ни попыток примирения. Словами нельзя отменить случившееся, но можно проложить путь вперёд. Однако вместо того, чтобы заговорить, виртуозно владеющая языком Сесилия предпочла молчать. Переводчику нечего добавить.

Принесли суп. Ракель отхлебнула бульон так, что он пролился на её последнюю чистую рубашку.

И потом это её шастанье по окраинам старой жизни. Независимо от того, говорил ей Густав или нет, само его присутствие – это возможность для возобновления контактов с семьёй. Или было, поправила себя Ракель, – было возможностью. Она посмотрела на лежавший на столе мобильник. Тёмный безмолвный экран.

Сесилия бросила Мартина, бросила детей, бросила Филипа Франке. Но не бросила Густава. К Густаву она вернулась. Выбрала его и не выбрала их. Потому что это именно так: что бы ты ни сделал, ты делаешь выбор. Ничего не предпринять – это тоже действие. Жизнь есть постоянное движение вперёд через бесконечные развилки, где тебе приходится выбирать. Либо одно, либо другое направление. И если ты не принимаешь жизненно важное решение, это не означает, что ты от него избавляешься – ты просто делаешь пассивный выбор. На протяжении стольких лет дети, она и Элис, находились на расстоянии телефонного разговора, но Сесилия ни разу не позвонила. С другой стороны, разговор оставался постоянной возможностью: она могла позвонить. Она сама поместила себя в положение кота Шрёдингера – когда одновременно можно навсегда вернуться и навсегда исчезнуть. Густава она смогла бы бросить снова – вероятно, именно поэтому к нему она и вернулась. Ведь вернувшийся обязан признать последствия своего ухода, а в чём мог упрекнуть Сесилию Густав? Она бросила старого друга – всё, что он мог ей предъявить. Он мог осудить её поступок, исходя из общей морали и этики. Но возмущённый и увещевающий друг, если Густав, в принципе, мог быть таким – в чём Ракель сомневалась, – это совсем не то, что брошенная семья. А до семьи ей не было никакого дела. Роль матери её не прельщала. Её не интересовала пустота, образовавшаяся после её ухода. Пусть на том месте, которое она когда-то занимала, будет дыра.