Собрание сочинений

Курс читали в ауле Гуманистена по средам вечером, с шести до девяти. Класс являл собой дюжину непохожих друг на друга особей в возрасте от девятнадцати до семидесяти двух. Лектор, престарелый филинообразный человек, не имевший ничего общего с Джулианом Морроу [229], целую вечность выписывал глаголы на маркерной доске нестираемой, как потом оказалось, ручкой. Ракель, единственная, пожалуй, в группе, у кого префронтальная кора работала на полную мощность, листала учебник и рисовала геометрические узоры на полях тетради. Помимо общего понимания языковой структуры и крылатых выражений, которые она с переменным успехом обычно цитировала в барах, изучение латыни позволило ей сделать один жизненно важный вывод: она со всей очевидностью поняла, что времени на всё не хватит, а значит, нужно выбирать. Для того чтобы выучить латынь и эффективно применять эти знания, нужны годы. Один семестр по сокращённой программе – это то же самое, что зажечь спичку в соборе, где не видно ни зги, и попытаться за несколько мгновений увидеть всё, что скрыто в темноте. Разумеется, Ракель могла выбрать маршрут классической филологии, но тогда закрылись бы другие пути. Так, собственно, и работает основная механика жизни. Все дороги не могут быть открыты. И с самого момента рождения человек отмеривает время для чего-то одного, урезая его от чего-то другого.

Мартин часто повторял, что литература не существует сама по себе. Если хорошую книгу не читают, то книгу жаль, но таков неизбежный ход истории. Функция литературы – встреча с читателем, проникновение текста на потаённые территории души. Текст без читателя – это артефакт, черепок исчезнувшей эпохи, способный заинтересовать разве что любителя археологии. Ценность языка и литературы, говорил Мартин, в конечном итоге определяется возможностью их использования. Бессмысленно издавать книги, которые никто не хочет читать. Бессмысленно владеть языком, на котором никто не говорит.

Здесь, подумала Ракель, откинувшись на спинку стула и осматриваясь в поисках официантки, и скрыта, собственно, суть: её мать слишком стара, чтобы применять знание древнегреческого каким-либо разумным способом. Если бы она, начиная с сегодняшнего дня, посвящала языку всё своё время, то, возможно, через энное количество лет освоила бы его в той мере, которая позволила бы использовать знания продуктивно, но для этого пришлось бы отказаться от ряда других целей. Что казалось маловероятным. Для чего Сесилии её греческий сейчас? Читать бессонными ночами «Одиссею» и в торжественном одиночестве бродить по пыльным античным греческим коридорам, под забытыми могильными сводами, но cui bono [230]? Величественно удалившись от мира, она отказалась от шанса поставить собственный талант на службу цивилизации и начать преподавать. После чего её жизнь превратилась в перемещение между библиотеками, единственным сотрудником которых стала она сама. Сесилия Берг бесцельно бродила между руинами. Ракель махнула рукой, попросив счёт.

На улице её встретил тёплый синий вечер, наполненный голосами и смехом, стрёкотом мопедов, стуком открывающихся окон, обрывками музыки. Она вышла из кафе ровно в тот момент, когда вдоль бульваров длинными жемчужными нитями зажглись круглые молочно-белые фонари.

* * *

На следующее утро из парижского пригорода отправился поезд на Копенгаген.

– Я очень надеюсь, что это Фредерика, – сказала Ракель. Мысль, что Фредерика может иметь ко всему какое-то отношение, посещала Ракель и раньше. Хотя, по большому счёту, все доводы в пользу этого исчерпываются словами Филипа и тем фактом, что Сесилия действительно доверяла датчанке. То есть всё вполне может быть правдой; впрочем, с той же вероятностью Ракель сейчас просто теряется в бредовых рассуждениях, пытаясь подогнать обстоятельства под собственные фантазии. Разве можно что-то знать наверняка?

– Альтернатив у нас всё равно нет. – Элис приподнял соломенную шляпу канотье и прикрыл ею лицо. – Ну, или мы ещё можем поехать в Берлин и случайно встретить её на улице. А что, отличный план. Плюс Фредерика всегда казалась мне подозрительной особой. – На последних слова Элис подавил зевок.

После вылазки на Сен-Жермен он вернулся поздно и сразу же начал рассказывать, как прошёл вечер. Он пытался проникнуть в подъезд дома, где жил папа, но дверь оказалась заперта. Тогда он нашёл старый дом Сержа Генсбура на рю де Верней и там выкурил сигарету пилигрима. Потом он просто гулял, съел кебаб, заблудился и вышел к Пантеону, где, как ему казалось, похоронен Жак Брель, но выяснилось, что нет. Потом он пил кофе в «Кафе де Флор», и официант там упорно говорил по-английски, что опровергало распространённое мнение о французских официантах. Примерно здесь Ракель уснула и проспала до утра, пока звонок будильника не пронзил её сознание страхом опоздать на поезд.

– Она наверняка ничего не знает, – сказала Ракель скорее для того, чтобы умилостивить судьбу, а не потому что в это верила.

– И мы это выясним, да?