Собрание сочинений

– Я не знал даже, что была первая. Что происходило во второй?

– Муссолини аннексировал Эфиопию, объявил её колонией и назвал Итальянской Восточной Африкой. Продлилось это недолго, потому что Эфиопию поддерживали союзники, и в 1940-м итальянцев изгнали. Эфиопы обычно подчёркивают, что они единственная африканская страна, которая избежала колонизации, но это не совсем так, если уж быть дотошным. Лично я считаю, что речь тут шла скорее об оккупации, а не о колонизации.

– Почему ты решила изучать историю?

Она прищурилась и посмотрела в фиолетовые небеса:

– У меня был хороший учитель истории в Аддисе. И я тоже собиралась стать учителем, но, честно говоря, не уверена, что у меня будет хватать сил на учеников.

– Аддис? – Слово ему ни о чём не говорило.

– Аддис-Абеба. Я там выросла, – улыбнулась Сесилия.

Мартин лихорадочно пытался вспомнить что-нибудь, имеющее отношение к Эфиопии. Нарисовавшаяся в голове карта из учебника начальной школы не помогла – в какой части лошадиной головы Африки находится Эфиопия? Над или под экватором? Джунгли или пустыня? В конце концов он вспомнил недавний газетный заголовок.

– Там ведь сейчас голод, да?

Она кивнула.

– А что… почему?

– Потому что было мало дождей, но главным образом потому, что президент тратит все государственные средства на ненужную войну с Эритреей. Слушай, вопрос немного не в тему. Можешь сказать, что тебе дала философия? Твой самый важный опыт?

– Мой самый важный опыт?

– Ты чему-нибудь научился? Твоё мышление изменилось? Или это было больше похоже на набивку колбасы? «P эквивалентно Q»? Онтологическое доказательство бытия Бога, доказательство Декарта? Точное определение монады? Просто я подумываю осенью взять философию, нужно выбрать между ней и историей идей, и мне хотелось бы избежать медленной смерти от скуки.

Когда чуть позже Сесилия отлучилась в туалет, Мартина пронзила ледяная уверенность: они станут друзьями. Летом они несколько раз встретятся. Она представит его своей компании: «Мой друг из библиотечных катакомб». Они будут пить вино и вести интеллектуальные беседы. Даже Густаву она понравится. И ровно когда он соберётся с силами, чтобы как-то ускорить развитие событий, она познакомит его со своим новым бойфрендом. Он на несколько лет старше, у него есть настоящая работа. И, возможно, учёная степень. В очках, но внешне не ботан. Чёрный свитер. Говоря о Горации Энгдале и Стиге Ларссоне, называет их «Гораций и Стиг». Играл в группе Маре Кандре. Нет. Вычёркивай. Надо знать меру. С Маре Кандре он не играл, другой типаж, он из Эргрюте. Когда она на него смотрит, в её взгляде появляется поволока…

– Ты выглядишь очень подавленным, – произнесла Сесилия, поставив перед ним полный бокал пива. Потом она предложила ему рассказать что-нибудь о себе, и он признался, что хотел бы писать.

– Писать что?

Мартин рассказал о почти, ну, или почти-почти законченном романе, который ему, похоже, придётся бросить, потому что «там слишком много “Джека”». А тот, за который он намерен взяться всерьёз, будет рассказывать об интеллектуальном пробуждении в университетской среде, но он пока не придумал подходящий сюжет.

Наступили весенние сумерки, долгие и синие. После очередного бокала он сказал, что думал, она пошутила, когда сказала, что читает только немецких авторов. Сесилия расхохоталась.

– Но почему только немецких? – спросил Мартин, по-прежнему не понимая, что здесь смешного.

– Это была система. Мы вернулись в Швецию, когда я должна была начать учёбу в гимназии. Я сходила в Городскую библиотеку и впала в панику. Кажется, я тогда впервые поняла, как много непознанного. То есть буквально – того, о чём ты не имеешь ни малейшего представления. – Отклонившись назад, Сесилия запустила руки в волосы. – Я не знала, с чего начать. Сперва думала взять всех авторов на «А» и идти дальше по алфавиту, но в этом случае одну только художественную литературу мне пришлось бы читать лет до пятидесяти. И тогда я придумала страны.

Прошлый, к примеру, был годом России. Сесилия плотно занималась Чеховым и Достоевским. («Правда же, Раскольникову хочется врезать? А с этой святой проституткой немного затянуто».) Она одолела «кирпич» биографии Толстого. («Как можно быть таким жёстким и при этом так хорошо писать?») Она сомневалась, каким писателем считать Владимира Набокова – русским или американским, поскольку он менял и язык, и гражданство, но потом решила, что родина всё же перевешивает. Не без усилий прочла Маяковского («раздут») и Солженицына («о’кей»). А до этого был год Англии. А ещё раньше Франции. Со смехом в голосе она рассказывала, как посвятила целый месяц книге «Бытие и ничто» [61] в надежде найти ответы «на некоторые фундаментальные вопросы, касающиеся жизни в целом».