Собрание сочинений. Т.18. Рим

Но вот Август умирает, дворец его закрыт, освящен, становится храмом; и перед мысленным взором Пьера из земли возник дворец Тиберия. Именно тут и стоял он, у него под ногами, укрытый сенью этих прекрасных зеленых дубов. Он чудился Пьеру — внушительный, огромный, во всем великолепии своих бесчисленных дворов, портиков, зал; но сумрачный нрав вынуждал императора жить вдали от Рима, и он прозябал, окруженный соглядатаями, распутниками, до мозга костей, до самых недр своей души отравленный властью, готовый на злодеяние, одержимый приступами чудовищного безумия. Потом перед молодым священником встал дворец Калигулы, он был величавее даже дома Тиберия — с аркадами, делавшими здание еще огромней, с мостом, переброшенным через Форум и ведущим в Капитолий, дабы императору сподручнее было беседовать с Юпитером, сыном которого он себя называл; и Калигулу тоже трон превратил в жестокого, неистового, но всесильного безумца. Ему наследовал Клавдий; затем властвовал одержимый манией величия Нерон, которому уже стало тесно на Палатине; задумав соорудить для себя громадный дворец, он захватил чудесные сады, простиравшиеся до самой верхушки Эсквилина, чтобы воздвигнуть среди них свой Золотой дом, это порождение мечты о грандиозной, нечеловеческой пышности, мечты, воплотить которую до конца ему так и не пришлось; да и самые руины здания вскоре были сметены с лица земли — во время смут, которые сотрясали Рим еще при жизни, да и после смерти этого обезумевшего от гордыни чудовища. Потом правили Гальба, Оттон, Вителий, — ослепленные пурпуром, пресытившиеся наслаждениями чудища, подобно гнусным скотам хлебавшие из императорского корыта; за полтора года они рухнули один за другим, утопая в крови и в грязи, и лишь при Флавиях, в начале их правления, наступает передышка, разум и человеколюбие заявляют о своих правах; Веспасиан, а за ним Тит возводят мало зданий на Палатине, с Домицианом воскресает мрачное безумие всемогущества, режим страха и доносов, нелепых жестокостей, время преступлений и противоестественного разврата, время сооружений, вдохновленных неистовым тщеславием и состязающихся в пышности со священными храмами; таким был дворец Домициана, который только переулком отделялся от дворца Тиберия; это колоссальное здание возвышалось величавое, как торжественный апофеоз: приемная с шестнадцатью колоннами из фригийского и нумидийского мрамора, с золотым троном, с восемью нишами, украшенными великолепными статуями, с залой суда, большой пиршественной залой, перистилем, апартаментами, где поражало обилие гранита, порфира, алебастра, обработанных резцом прославленных художников, которые щедро расточали свое искусство, желая поразить мир. Прошли года, и еще один, последний дворец присоединился ко множеству других, дворец Септимия Севера, столь же кичливый, с башнями, вздымавшимися над крышами, с арками, поддерживающими высокие залы, для которых фундаментом служили искусственные террасы; то было скопление подлинно вавилонской роскоши, нагроможденной здесь, на краю холма, против Аппиевой дороги, как поговаривали, затем, чтобы соотечественники Септимия Севера, провинциалы, прибывавшие из его родной Африки, еще не успев вступить в город, были ослеплены богатством и славой императора.