Собрание сочинений. Т.18. Рим

Пьер глядел на нее сквозь гаснувшие сумерки, и ему казалось, что он впервые видит, впервые понимает ее. Несколько полные и чувственные губы, огромные и бездонные черные глаза на спокойном, рассудительном, ребячески нежном лице говорили о двойственности ее натуры. И к тому же в глубине этих пламенных глаз, под покровом этой лилейно-чистой кожи просвечивали суеверное упорство, гордыня и своеволие; то было упорство женщины, которая упрямо сберегала себя для единственной любви, шла на все, чтобы ею насладиться, женщины благоразумной, но во имя страсти всегда готовой на любое безрассудство. О, ничего удивительного, что она любима! Пьер хорошо пони-мал, что эта обаятельная женщина, с такой чарующей искренностью, с таким пылом оберегающая себя, чтобы тем щедрее себя отдать, должна составить счастье своего избранника. Бенедетта представлялась ему младшей сестрой прекрасной и трагической Кассии, которая, отвергнув жизнь и свою отныне никому не нужную девственность, бросилась в Тибр, увлекая за собой своего брата Эрколе и труп своего возлюбленного Флавио!

Повинуясь душевному порыву, Бенедетта взяла Пьера за руки.

— Господин аббат, вот уже две недели, как вы здесь, и я искренне к вам расположена, я чувствую: вы нам друг. Если вы не сразу нас поймете, не судите нас все же чересчур строго. Я не слишком искушена в науках, но, клянусь, всегда стараюсь поступать, как мне подсказывает совесть.

Пьер был бесконечно тронут расположением Бенедетты и, выражая свою признательность, на минуту задержал ее красивые руки в своих, ибо и сам проникся к ней большой нежностью. И он снова размечтался: если только позволит время, он сделается ее наставником, во всяком случае не уедет, пока не приобщит ее к своим идеям, идеям братского милосердия, которым принадлежит будущее. Разве эта прелестная женщина — беспечная, невежественная, праздная, способная лишь защищать свою любовь, разве это не Италия вчерашнего дня? Прекрасная, дремотная Италия вчерашнего дня с ее упадочным очарованием, с ее колдовской прелестью сонного забытья, таящая столько неведомого в глубине своих черных, сверкающих страстью очей! Какая благородная задача — пробудить, просветить, приобщить к истине, на благо страждущим и обездоленным, эту обновленную Италию завтрашнего дня, ту, о которой он мечтал! Даже в пагубном браке с графом Прада, в самом разрыве с ним Пьер готов был видеть лишь первую неудачную попытку Северной Италии тех дней, слишком нетерпеливую, слишком грубую в любви и в стремлении преобразовать отсталый, но пленительный Рим, все еще великий и ленивый. А не может ли он, Пьер, взять на себя эту задачу? Разве не ясно, что его книга, удивившая Бенедетту при первом чтении, продолжает ее занимать и тревожить? Ведь пустота ее дней не заполнена ничем, кроме ее же собственных горестей. Как! Думать о людях, о малых мира сего, о счастье обездоленных? Возможно ли это? И разве это облегчит ее собственные страдания? Но она уже была растрогана, и Пьер дал себе слово вызвать у нее слезы, трепеща при мысли о беспредельной любви, какую она подарит людям, когда полюбит их.

Уже совсем сгустился мрак, Бенедетта встала и распорядилась принести лампу. Пьер собрался было уходить, но она его удержала. Священник не видел ее в темноте, только слышал низкий грудной голос:

— Вы не будете слишком плохо о нас думать, не правда ли, господин аббат? Мы с Дарио любим друг друга, а это ведь не грех, если не поддаться искушению… О, я так его люблю и так давно! Представьте только, мне едва минуло тринадцать, а ему восемнадцать, и мы любили, как безумные любили друг друга. Все это было в огромном саду виллы Монтефьори, его теперь вырубили… Какая счастливая пора! Предоставленные самим себе, мы все дни напролет скрывались в древесной чаще, часами прятались в укромных уголках и целовались, как херувимы! А зреющие апельсины, их пьянящий аромат! А горькие самшиты! Боже мой, дух захватывало, сердце колотилось от терпкого запаха! Я с тех пор не выношу их аромата, теряю сознание.

Джакомо принес лампу, и Пьер поднялся в свою комнату. На узкой черной лестнице он обнаружил Викторину: служанка вздрогнула так, словно подстерегала его, ожидая, когда он выйдет из гостиной. Она пошла за Пьером, без умолку болтая, засыпая его вопросами; и только тут священник догадался, что произошло.

— Вы шили в прихожей? Почему же вы не поторопились, когда госпожа вас позвала?

Викторина сперва хотела прикинуться удивленной, возразить, что она ничего не слыхала. Но ее добродушное, открытое лицо не умело лгать: оно улыбалось. И в конце концов она чистосердечно и весело объявила:

— Ну а мне-то какое дело? Чего ради я должна соваться между влюбленными? Да к тому же я была спокойна: уж Дарио-то ее не обидит, он так ее любит, мою голубушку.

А по-настоящему дело обстояло так: услышав отчаянный зов Бенедетты и сразу же догадавшись, что происходит, Викторина тихонько отложила работу и крадучись вышла, не желая мешать «милым детям», как называла она влюбленных.