Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

У маршала Толбухина в войсках
ценили мысль и сметку,
                                        чтоб стучала,
и наливалась силою в висках,
и вслед за тем победу источала.

Сам старый маршал, грузный и седой,

интеллигент в десятом поколеньи,
любил калить до белого каленья
батальных розмыслов железный строй.

То латы новые изобретет

и производство панцирей наладит,
и этим утюгом по шву прогладит
врагов. Сметет и двинется вперед.

То учредит подводную пехоту,

которая проходит дном речным
и начинает страшную охоту
на немца,
                  вдруг возникши перед ним.

Водительство полков

                                  не ремеслом
считал Толбухин,
                               а наукой точной.
Смысл западный
                                   со сметкою восточной
спаяв,
             он брал уменьем, не числом.

Жалел солдат

                       и нам велел беречь,
искал умы,
                   и брезгал крикунами,
и умную начальственную речь
раскидывал, как невод,
                                       перед нами.

В чинах, в болезнях, в ранах и в летах,

с веселой челкой
                              надо лбом угрюмым
он долго думал,
                думал,
                думал,
                думал,
покуда не прикажет: делать так.

Любил порядок,

                           не любил аврал,
считал недоработкой смерть и раны,
а все столицы — что прикажут —
                                                       брал,
освобождал все — что прикажут —
                                                            страны.

«Слышу шелест крыл судьбы…»

Слышу шелест крыл судьбы,
шелест крыл,
словно вешние сады
стелет Крым,
словно бабы бьют белье
на реке,
так судьба крылами бьет
вдалеке.

ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

В девятнадцатом я родился,
но не веке — просто году.
А учился и утвердился,
через счастье прошел и беду
все в двадцатом, конечно, веке
(а в году — я был слишком мал).
В этом веке все мои вехи,
все, что выстроил я и сломал.

Век двадцатый! Моя ракета,

та, что медленно мчит меня,
человека и поэта,
по орбите каждого дня!

Век двадцатый! Моя деревня!

За околицу — не перейду.
Лес, в котором мы все деревья,
с ним я буду мыкать беду.

Век двадцатый! Место рабочее!

Мой станок! Мой письменный стол!
Клич победный! Мучительный стон!
Потому еще ближе, чем прочие,
что меня ты тянул и ковал,
словно провод меня протягивал,
то подкручивал, то подтягивал,
потому что с тобой — вековал.

«У времени вечный завод…»

У времени вечный завод,
как будто Второй часзавод
его собирал на конвейере.
Заведено на века,
как будто его в ОТК
Второго завода проверили.
Все кончится, что началось,
хотя бы сначала, как лось,
случайно забредший в Сокольники,
шумело, ревело, тряслось.
Все кончится, что началось.
Все кончится. Тихо. Спокойненько.
Полвека, что я проживу,
треть века, что я проработаю,
как лось, я сминаю траву
и розы на клумбах заглатываю.
Но время мое включено,
песок мой все сыплется,
сыплется, и надо дерзать или силиться —
кому что дано.

ОТРОЧЕСТВО