Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»

Разрыв между Мюссе и романтиками был уже близок. Последние делали вид, будто усматривают в «Испанских повестях» книгу единомышленника. Но последовавшие вскоре произведения Мюссе, опубликованные в «Ревю де Пари» — «Пустые пожелания», «Октав» и, главным образом, «Тайные мысли Рафаэля», — задели их особенно больно. Предоставляю слово биографу: «Известно, что поэт просил прощения у своего родного языка за то, что порою наносил ему обиды. Расин и Шекспир, говорил он, встречались за его столом с Буало, который отпустил им их грехи; и хотя Альфред хвастал, что его Муза ходит босиком, как сама правда, классики, по его словам, могли бы считать, что на ногах у нее золотые котурны. Они могли бы радоваться тому, что он принес и извинения, да еще в такой изысканной форме; но классики сделали вид, будто не знают об этом, и вернулись к „точке над i“ из „Баллады, обращенной к луне“, как мольеровский маркиз к своему „пирогу с кремом“. Тем временем романтики, уязвленные исповедью Рафаэля, сетовали на отступничество Мюссе и говорили даже, что автор „Испанских повестей“ уже не тот, каким был поначалу, что он обманул их надежды. Внезапно Альфред де Мюссе оказался в одиночестве, против него разом ополчились все партии; но он был молод и горд…» Мало-помалу дело дошло до полного разрыва. Романтики окончательно обозлились на непокорного мальчишку, каким они считали Мюссе. Любопытно, что среди тех, кто окружает старого Виктора Гюго, об авторе «Ночей» и сегодня еще говорят с поразительным пренебрежением. Ему ставят в упрек плохие рифмы, поэтическую неумелость. От одного закоренелого романтика я слышал просто чудовищные слова: «Мюссе — это поэт-любитель». Риторы 1830 года никогда не могли простить ему, что он был прежде всего человеком, а затем уже писателем. Кроме того, его считали бунтарем-отступником, обвиняли в том, что он, некогда ученик Виктора Гюго, посмел встать рядом с ним и возвыситься чуть ли не до его уровня. А подобных преступлений поэты друг другу не прощают.

Словом, на долю Мюссе выпали все оскорбления, которыми глупость награждает гениев. Но, должно быть, ничто так его не задело, как длительный заговор молчания, организованный против него прессой. Во Франции это повторялось со всеми выдающимися людьми, которые творили в одиночестве, не примыкая к какому-либо клану. Когда новичок становится помехой, его имя просто-напросто перестают упоминать, сотвори он хоть шедевр. Полагают, что таким образом удастся скрыть его от публики и что, отчаявшись, он перестанет писать. Вот весьма поучительный отрывок из книги Поля де Мюссе: «Он стал замечать, что, выходя в свет, лучшие его создания словно исчезают в пустоте. С тех пор как его гений воспарил еще выше, с тех пор как стихи его стали доступны каждому, — ибо достаточно было иметь сердце, чтобы почувствовать всю их прелесть, — пресса сделала вид, будто такой поэт ей вовсе не ведом, а если она случайно и произносила его имя, то лишь для того, чтобы с обидным пренебрежением процитировать автора „Испанских повестей“ или „Андалузки“, словно бы с 1830 года он не сдвинулся с места». К счастью, этот заговор молчания был столь же глупым, сколь и неумелым. Обычно приходит пора, и какое-нибудь незначительное обстоятельство развязывает языки самых злобных противников. Поэт, которого пытались замолчать, предстает еще более значительным, кажется, будто прорвало плотину, и долго сдерживаемые слова в конце концов все-таки вырываются наружу и заполняют мир. Для Мюссе таким обстоятельством, сломившим молчание, явился успех во Французской Комедии его «Каприза», на чем я сейчас и остановлюсь.