Собрание сочинений. Т. 3

Наблюдая за участковым, я не мог не заметить, что к оружию своему он относился с глубоким внутренним лиризмом и с необыкновенной родственностью, словно в кобуре его покоился не револьвер, а спящее невинное дитя. Заговорившись, задумавшись или прислушавшись к благоприятным действиям сивухи в организме, он вдруг, невесть что вообразив, аффективно, по-матерински спохватывался и хватался за кобуру. С большим облегчением вздохнув и погладив ее, он вновь отвлекался к болтовне и подпитию. При этом он и вправду походил на любящую мать, которая – исключительно из-за своей непредсказуемой шалавости – вполне может вдохновенно выпорхнуть на площадь, забыв коляску с ребенком в пивном зале…

На лице Феди – оно просто почернело уже от ежедневных поминок по брату – был страх перед приближением неких ужасных видений, но вовсе не мольба об избавлении от них. Наоборот – яснейшее было сознание, что нету на Земле сил, способных от них избавить. Должно быть, душа Феди смертельно устала, уверяясь каждый раз, что все это не прошедший жуткий сон, что все ж таки не пронесло, но что невыносимый ужас случившегося был, он есть, он всегда будет… Вжик – летит в пропасть с бесчувственных каменьев каких-то отдаленных и чуждых всей бывшей Смоленской губернии гор Женькина, брательни-кова, бедная голова, и брызги братской крови моросят… моросят… моросят перед безумеющими глазами, но боль того дикого ужаса и ужас той дикой боли не разрешаются в спасительном – как в удушье тягостного сна – крике, а вцепляются когтями прямо в сердце – остро жмут, сволочи, разрывают целое человеческое сердце на рваные куски, и какой обывательствующий небожитель терпеливо и по кровоточащим частям теперь его восстановит в счастливое целое?…

– Федор, – обратился я к товарищу по беде народной, чтобы начать отвлекать его от состояния страха, – благодарю тебя сердечно за такую отменную хаванину. Помыслить не мог ни о чем подобном в скучном рационе дней. Квакаю от удовольствия. Спасибо… ы-ык… ы-ы-ык… но отку… ды-к… откуда так-ак-ая иноземная традиц-иц-ия?

Федя, слава богу, отвлекся, засмеялся, тоже отрыгнул жжение пламенного уксуса со зловонно-огненной горчицей и сразу жизнелюбиво отдался жажде отвлечения от своих невыносимых видений.

Передаю его великодушно развернутый ответ на мой вопрос, то есть речь его я передаю без каких-либо самовольных сокращений и полностью сохраняя самобытный ее ритм.

Рифмовал, кстати говоря, Федя бессознательно, как это бывает с натурами одаренными, но дара своего культурно не развивающими. Подобные натуры лишь чувствуют реальное его присутствие в себе и жажду соответствия ему в минуты истинного вдохновения, когда заключенной в нас художественной силе оставаться наедине с самой собою становится почему-либо невмоготу. Вот его повествование.

Это у нас от Наполеона еще осталось.

Кутузов, когда отступал, сжег

на хрен весь хлеб

и вакуировал курей со скотиной,

чтоб врагу ничего не досталось.

Не желал он, чтоб русский с французом

сшиблись решительно лбами.

Народ это дело пережидает.

Сидит народ на картошке и щах с грибами.

Старики печально побздехивают на печах,

потому что все науке известно

насчет вечного брожения бздо во щах.

Тут французы пришли. Нигде цыплят

не нашли.

Нечем им, вроде нас, закусывать красное

и белое вино.

Один офицер ихний балакал слегка по-русски.

«Это, – говорит, – не война и не гастрономия,

а обыкновенное варварское говно.

Наш император, даже отступая,

наоставлял бы наступающему врагу

благородной выпивки и почетной закуски.

Французский, – говорит, – офицер –

не крепостной мужик.

У него должен торчать, почти

как гренадерский штык.

А при отсутствии надлежащей закуски

разве кого удовлетворишь по-нашенски,

по-французски?

Дикая, дикая, варварская страна.

Разве это красивейшая египетская баталия?

Это – просто отвратительная,

неблагородная война,

бесхозяйственный бардак и так далее».

Но тут подходит к тому офицерику

каптенармус Жак,

который, как написано в истории

для четвертого класса,

закусить и выпить был не дурак.

Подходит и подносит офицерику тому

чугунок на ухвате.

Тут такая сытая вонища

распространяется по хате,

точно картошки нажарила баба

с салом и лучком.

Офицер глаза от удивления выпучил.

Чубчик у него на голове – ажно

привстал торчком.

Это, короче говоря, были затушенные в

провансальском масле

задние дрыгалки местных наших

болотных жаб.

На следующий день собрал офицер

в колхозном клубе

всех стариков, пацанву и молодых

солдаток-баб.

«Всем, – говорит, – приказываю выйти срочно

на заготовку

лягушек и больших лягушат,

пока не наступила русская зима».

Тут поднимается на трибуну

толстожопая Авдеиха –

староста и моего прапрапрадеда

замечательная кума.

«Наполеоновская, – говорит, – шатия

и партобратия

принесла нашей Родине одни мучения

и проклятия.

Заявляем, несмотря на угрозы

со стороны штыков и пушек,

что сроду не жрали мы тута ни мышей,

ни тараканов,

ни тем более каких-то сопливых лягушек.

У нас от них по всему невинному телу

выскакивают шершавые бородавки.

И ни одна русская душа не выйдет

на подобные заготовки.

Хоть загоняйте всем нам под ногти

французские ваши булавки.

Хоть даже наставляйте вы на нас