Собрание сочинений Т 3

Гелию было странно и, к стыду его, немного смешно, что дрожь заметно увеличивает тщедушное тельце несчастного существа – набивается в него, словно в бездушный мешок, и раздувает.

Как-то все же выстояв и уняв ее, котенок снова свернулся в комочек. Мурлыкнул… Мурлыканье сразу заглохло… Снова схватило, как в моторчике… опять, черт побрал, заглохло…

Гелий никогда ни за кого и ни за что не болел, впрочем, добродушно и отзывчиво относясь к детям и к животным тварям.

Он не имел автомобиля исключительно из-за отсутствия всякого удивления перед романтическими моментами самораскрытия нашим разумом своих технических возможностей и способностей и откровенно злорадствовал, когда зимою у него под окнами частники часами мучились с заводкой промерзших стареньких моторов. Они изнемогали от раздражения, отчаяния и ненависти к отечественному знаку качества на равнодушных моторах и бесчувственных батареях со стартовой энергией.

Но тому, как котенок пытается подзавести в себе остывший движок, чтобы спокойней дремалось в пустыне мира, Гелий внимал с истинно болельщицкой страстью. Сердце у него чуть ли не барабанило в ребра, когда переживал он драматические перипетии этой яростной схватки в тельце котенка хамской дрожи и корректного мурлыканья.

Вот дрожь снова заглушила его. И снова упрямо запур-хали, забухтели в котенке цилиндрики… И опять заглушила мурлыканье эта гадина, и в его тело впивающаяся своими присосками и трясущая, трясущая, трясущая… Но вот – опять схватило, схватило! Дрожь пыталась вставить какие-то палки в какие-то колесики, что-то в котенке похрипывало, сопело, срывалось, пощипывало, вроде сырого полешка в печке, почихивало, искрило, проворачивалось вхолостую… ды-ды-ды-мурлы-мурлы-пых-пых-пых-ды-ды-ды-мурлы-мурлы…

Котенок превозмог немного дрожь, замурлыкал, но смирения и корректности в этих, тишайших поначалу, звуках становилось все меньше и меньше. А вот однотактные, потом двухтактные, потом четырехтактные обороты мурлыкающего моторчика он продолжал наращивать и наращивать – пых-мурр-пых-мурр-пых-пых-мур-мур-мурррр, – не робея перед явно сникшей, несколько растерянной дрожью.

Наконец мурлыканье решительно восторжествовало во всех членах котенка, кроме кончиков ушей, четырех лапок и хвостика, куда дрожь отползла, отступив, и где она решила, судя по всему, окопаться и дрожать, не сдаваясь, до последней дрожинки.

Но котенку все это было уже до лампы. Котенок забылся во сне и в дарованном ему судьбою отдохновении от жестокого детства.

И Гелий вдруг понял, что он плачет. Никакие рыдания его не сотрясали. В горле не было спазм. Оба глаза слезились скорей всего от метельной темноты и ослепительного ветра, но глаз, подбитый и слипшийся, ужасно щипало солью безысходной слезы, словно в детстве прибавлявшей настроению момента вкус сладостно неразрешимой тоски и обиды.

Одно лишь только его сердце сжато было безмолвным, бессмысленным плачем, всегда опустошающим мозг, затрудняющим дыхание и сообщающим всему организму одинокого человека чувство неутолимой жалости к самому себе.

В тесноте сердечного пространства ютились теперь все до единой мысли Гелия. Они признательно молчали, как помалкивают в приютах судьбы беженцы или изгнанники, чтобы не надоедать, чтобы не раздергивать лишним словом, лишней просьбой или праздным замечанием и так достаточно обеспокоенных хозяев.

В вынужденном молчании мыслей была такая потрясен-ность собственной бездомностью, горечь некоторого успокоения под чужим кровом, невыносимо ясное понимание напрасности всех жизненных усилий и сует, но вместе с тем такое в них было чувство спасенности и избавленно-сти от чего-то самого ужасного, что мысли Гелия плакали в его сердце, как плачут счастливые в своем несчастье погорельцы, поминая все обращенное случаем в прах и пепелище. И оно от этого сжималось, как сам он только что сжимался от бессилия и невозможности ничем, кроме как болением и разделением тепла, помочь другому маленькому существу унять жестокую дрожь и постылую тоску ос-тавленности.

Вдруг, как это случается и наблюдается в телах и душах рыдающих детишек, Гелия схватила судорога смеха. Движок в котенке моментально заглох. От этого Гелию стало еще смешней, потому что причиною смеха был сам этот беспризорник, вернее, некая мысль, имевшая к нему прямое отношение.

Это была мысль, как бы справившаяся с сердечным плачем и шаловливо шепнувшая котенку: «Кемарь, тварь милая. Ты тут у меня, как у Христа за пазухой». Ранее подобная фразеология была для Гелия просто немыслима, причем немыслима самым закономерным, принципиальным образом. Чтобы не переполошить спящего, Гелий постарался одолеть судорогу смеха, что в общем-то кое-кому не всегда удается, и некоторые люди, самоподзаводясь, удивляются вдруг непредвиденному факту своего нахождения в истерическом состоянии.