Собрание сочинений Т 3

Но возвратился человек, «под банкой» сбивший Гелия, на место своего не такого уж случайного преступления не на покореженном импортном красавце, а на какой-то иной заморской машине.

Притормозил, заметив стайку полночных шакалов, явно подбиравшихся к возможно живому еще человеку, поскольку удар, которым его отбросило с мостовой в сугроб, мог быть, дай-то Бог, доброкачественным. В таких вот случаях пьянь, как правило, отделывается лишь ушибами и переломами, а не Патологией Анатомьевной Морг.

25

Гелий не видел приближающейся «колесницы», а тем более не мог он еще ни понять, ни почуять образа Его, неумолимо надвигавшегося, который, нелишне было бы заметить, при воплощении в умонепостигаемый случай бывает раздробленным, чаще всего на различные части, и разве что только большой поэт или чуткий провидец способен по каким-либо из дробных частей представить образ этот в целом виде либо на бумаге, либо во вдохновенных своих видениях.

Шакалы же, голодные, холодные, не вусмерть еще пьяные, почуяв невероятную в такую адскую погоденку удачу, не сговариваясь, но точно соответствуя инстинкту стаи, мгновенно перестроили свои мародерские планы, чертеж взаимного расположения в охотничьем пространстве и порядок действий.

На кой им хрен заблеванный пальтуганчик, когда иным в ночной вьюге запахло хищническим фартом – шикарной тачкою нувориша! И действовать тут надо было с ходу, по-зверски, инстинктивно же разделяя на части общую задачу охоты, не давая жертве опомниться и обкладывая ее со всех сторон.

Научены они были всему такому еще в детстве африканскими и азиатскими сюжетами «Клуба кинопутешествий», а не только совратительным подсказом тех зверских наших природных основ, которые пребывают как бы на стреме в мрачном бессознательном некоторых типов, только и ожидая завлечения их в экстремистские толпы и в преступные стаи.

Во времена всеобщего смятения и вражды, вроде нынешних, все это угрюмое зверство пробуждается вдруг к осатанелости действий, чтобы наконец-то, гыдым-баду, гадом-буду, позверовать-поозоровать да отыграться за долгую спячу в берлогах диких натур, временно вынужденных быть натурами законопослушными…

Гелий лежал в снегу лицом к мостовой. Услышав быстрый, волчий, мягко прибитый снегом бег, он понял, что шпана, должно быть, временно от него отстала, а теперь метнулась к другой какой-то своей жертве.

Ему никак не удавалось совместить движениями головы единственный свой зрячий глаз с прорезью в маске. Потом, когда нос его, почти ничего уже не чувствующий и подмерзший, вроде бы удачно попал во вмятину изнанки, понял, что обе дырки для глаз забиты снегом.

Тогда ему волей-неволей пришлось пренебречь осторожностью. Окоченевшим пальцем он сначала нащупал мохнатую бровь из «кошки ужесточенной», потом проткнул им одну из дырок, съежившись сразу же от холода, обжегшего нежное веко глаза и показавшегося на миг поцелуем самой Смерти.

Но снег на веке моментально подтаял, обтек веко, капелька воды скользнула с ресниц на скулу, с нее – к вос-крылию ноздри, оттуда сорвалась на уголок губы. Он слизнул скользнувшую капельку кончиком неловкого языка и почуял вдруг, как невообразимая эта малость поднимает почему-то от области сердца к закоченевшей голове щедрое тепло.

Волна этого тепла, подтопив, в свою очередь, кромку унылого – тут было ведь от чего приуныть! – мозга, снова подняла во всем существе замерзавшего порыв того самого, прежде незнакомого состояния, непонятно каким образом в нем возникшего и вызванного не только чудесным явлением котенка или истечением в алчущую гортань тридцати семи граммов спиртного.

Если бы не страсть взглянуть на оборот событий, то вновь выразилось бы и оформилось в той, всплывшей вдруг в памяти и всем его существом исторгнутой строке – О Господи, как совершенны дела Твои! – душевное изумление Гелия перед несомненной реальностью некоего Высшего Порядка, в который всесвязанно вместим и он сам.

Вместим, вмещен, а следовательно, по таковому своему, бытием дарованному статусу и по таковому жизненному положению имеет право на кровную пайку Божественной доброты. Значит, не обделен он ею, при всей невообразимой несоизмеримости своей ничтожной мольбы о капле спиртного да о спасении от крыс с бесчисленными заботами бескрайней Вселенной, если пролилась в его выстуженную глотку эта капля и если подтаяла на его одиноком веке льдинка… есть еще, значит, и в нем частичка мирового тепла, распространяющегося на частные лица!

Состояние это уже прижилось в душе, и он потому лишь не возопил про себя строку стихотворения, что просто осчастливлен был вдруг до немоты тем, что тепло в нем еще не застыло окончательно, что шла тут в недрах плоти спасительно неотложная раздача телесного тепла, припасенного, например, глазом для тоненького кожного покрова родимого своего века, не заплывшего от фингала.