Читаем Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности полностью

В то же время герой не всеяден, он освобождается от одних отражений, стремясь к другим:

Тот который сейчас мне диктуетМожет приоткрыться:Это ревущееСлепящееВыдувающее душу ужасом«я» уничтожающее —Разве это я? («Другой»)

В «Сонетах на рубашках» реализован субъектный синкретизм и нерасчленимость Я, Ты и Он. В первой строке сонета «Тело» это ОНО (тело), но оно же —Я («стыну гипсом»). В финале снова грамматически выражено отстранение:

Но вчуже видеть просто смехотворноКак это решето спит! любит! ест!

Подобным образом выстроен и сонет «Дух»: описание себя со стороны («Звезда ребенок бык сердечко птичье – / Все вздыблено и все летит») дополняется субъектной центрированностью: «люблю». При этом нет границ между «оно» и «я»: «Ведь это я все я – жасмин и моль и солнца свет».

Даже в сонете «Она» грамматика 3‐го лица, заявленная в заглавии, нарушается («меня вращали в барабане»), а в финале текста Я и ОНА сливаются: «Я пахну свежестью – рубашка!».

При этом в ролевых стихотворениях, таких как «Приап» или «Чемодан», Я остается грамматически неизменным. Но даже в этом случае семантика субъекта требует взгляда на себя со стороны:

А я устал я отощал давноЗа что мне век закончить сужденоЦыганским чемоданом эмигранта!

Буквальный диалог ТЫ и Я видим в стихотворении «Рукопись», где текст обращается к читателю, здесь буквализуется метафора разговора читателя и текста:

Начало: «Граф дает сегодня бал»Конец: «Убит бароном наповал!»Я – пыльный том седого графоманаНо лишь открой картонный переплетПредутренней прохладою пахнетИ колокол услышишь из тумана

Разгадку субъектной сложности видим в лингвистических сонетах:

Ты, я, они – из одного зернаЯ вижу лоб священного слона…Лингвист укажет множество примеровЛатинский и г н и с и о г о н ь – в родствеИ на закате окна по МосквеКак отблеск на мечах легионеров

«Сонет о том, чего нет» вызывает к бытию отсутствующее в быте:

Леса и степи, стройки и ракетыЕсть даже люди в захолустье где-тоИ видит Бог! – хоть Бога тоже нет

Заглавие «Пьяный сонет», казалось бы, предполагает субъектную определенность и первое лицо, однако повествование ведется в неопределенной грамматической форме (ОН может быть и МЫ/Я):

Навеселе под мухой под хмелькомЗа друга для сугрева для настрояУ магазина вздрогнули – нас троеА кто-то в одиночку и молчком —Наклюкался надрызгался надралсяКак зюзя назюзюкался раскисНабрался налакался настебалсяДо чертиков! до положенья риз!

Интересный субъектный рисунок представлен в сонете «Зимой в Малеевке»: Я (хочу, мой) и МЫ (мы с тобой, вещички соберем) уравниваются и сополагаются с ОН (Эдичка).

Грамматические категории в сонетах Сапгира самим автором названы «этажами»:

Да все мы – Я! но лишь на разных этажахСтрадания. Сквозь боль и бред предчувствуемСебя. Иногда как будто рассветает. ТогдаИстина прозревает себя. Вот-вот…

Или в сонете «Нечто – ничто» субъект видит себя и других отражениями в зеркале, определяя своего рода физику субъектности:

Качается шар. Навстречу шаруКачается шар. Один в одинВлетают шары: один – пара, один – пара,один – параИз сферы зеркальной за ними следимВсе отраженье.

Субъектная определенность нарушается вследствие осознания мироустройства, как в сонете «Спящий Будда»:

Мир как яйцо Он созерцает разом…А мы – мы где-то шлепаем внизуОчнись! опомнись! кто мы? что мы? где мы?Вокруг застыли желтые монахиИ мрамор холодит подошвы ног…

В стихотворении «Диаграмма жизни» субъект осознает свою вторичность и предопределенность своей судьбы, видя себя на картинке:

Перейти на страницу:

Похожие книги

Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности
Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности

Новое собрание сочинений Генриха Сапгира – попытка не просто собрать вместе большую часть написанного замечательным русским поэтом и прозаиком второй половины ХX века, но и создать некоторый интегральный образ этого уникального (даже для данного периода нашей словесности) универсального литератора. Он не только с равным удовольствием писал для взрослых и для детей, но и словно воплощал в слове ларионовско-гончаровскую концепцию «всёчества»: соединения всех известных до этого идей, манер и техник современного письма, одновременно радикально авангардных и предельно укорененных в самой глубинной национальной традиции и ведущего постоянный провокативный диалог с нею. В четвертом томе собраны тексты, в той или иной степени ориентированные на традиции и канон: тематический (как в цикле «Командировка» или поэмах), жанровый (как в романе «Дядя Володя» или книгах «Элегии» или «Сонеты на рубашках») и стилевой (в книгах «Розовый автокран» или «Слоеный пирог»). Вошедшие в этот том книги и циклы разных лет предполагают чтение, отталкивающееся от правил, особенно ярко переосмысление традиции видно в детских стихах и переводах. Обращение к классике (не важно, русской, европейской или восточной, как в «Стихах для перстня») и игра с ней позволяют подчеркнуть новизну поэтического слова, показать мир на сломе традиционной эстетики.

Генрих Вениаминович Сапгир , С. Ю. Артёмова

Поэзия / Русская классическая проза / Прочее / Классическая литература