Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

   — Если страшно, то идите смело в ремесло,— гораздо мягче продолжал Рассудов, очевидно, тронутый искренним словом Ремеслова. — Берите всех актеров-ремесленников в свои руки и будьте единственным творцом-режиссером среди них. С ними проводите смело свою программу, и вы будете правы. Не давайте им много разговаривать. Когда ремесленник или бездарность начинает умничать на сцене, — нечего ждать толку. Пусть их подчиняет себе деспотичный, но талантливый творец-режиссер. Пусть бездарность и ремесло не творят самостоятельно, а лишь отражают творчество таланта. Это будет куда лучше, чем их шаблонная бездарная мазня. Поставьте на свое место всех этих непризнанных гениев, и вы сделаете полезное дело11.

   Было ясно, что спор не приведет ни к каким определенным результатам и что Ремеслов не может сказать ничего нового, а повторяет лишь все те же избитые слова, которые говорятся в подобных случаях. Что касается Раосудова, он также повторял то, что мы часто слышали от самого Творцова. Спор затягивался, а вечером я был занят в спектакле. Поэтому я пошел домой. Мне вспомнилась в этот момент любимая фраза Творцова, которой он обыкновенно заканчивает свои беседы: “Вы слушали меня, но не слышали! Трудно уметь слушать и слышать, смотреть и видеть прекрасное!”

   Я сбегал домой, пообедал и снова заблаговременно вернулся в театр, к спектаклю.

   Придя в свою уборную, я повалился на тахту от усталости после ходьбы домой и обратно. Однако мне не удалось заснуть, так как рядом в фойе актеров слишком громко разговаривали. Кто-то рассказывал анекдоты, и это мешало сну. А по другую сторону, в уборной Рассудова, шел спор между ним и Ремесловым.

   “Неужели,— подумал я,— они так и не расходились после беседы?!”

   Однако оказалось, что Рассудов ходил домой, а Ремеслов его провожал и остался у него обедать, а после они вместе вернулись в театр.

   “Очевидно,— решил я,— ученые цитаты Ремеслова подкупили “летописца” и сдружили их между собой. С часу дня до шести вечера спорят на одну и ту же тему! Это рекорд!”

   Овация и аплодисменты справа, из фойе артистов, снова привлекли к себе мое внимание. Там чествовали “гениального” Нырова, тоже товарища, актера, специализировавшегося на устройстве халтурных спектаклей. Он доказывал материальную выгоду своего театрального дела. Жаль, нельзя было расслышать его нового проекта, который он, повидимому, излагал.

   — Да не могу же я вам объяснить,— ревел Рассудов.

   — Во-первых, не вам, а тебе,— поправил его Ремеслов. “Уже на “ты”!” — подивился я.

   — Не могу же я объяснить тебе в какие-нибудь десять минут все, чему нас учил Творцов.

   “Хороши десять минут! — подумал я.— С часу до шести!!”

   — Слушай меня!— приготовлялся Рассудов к длинной тираде.

   “Чудесно!— решил я.— Лекция Рассудова— хорошее средство от бессонницы”.

   — Что надо для того, чтобы вырастить плод или растение?— качал Рассудов.— Надо вспахать почву, найти семя, зарыть его в землю и поливать. В нашем деле — то же. Надо вспахать мысль, сердце артиста. Потом надо найти семя пьесы и роли, забросить его в душу артиста и потом поливать, чтобы не давать ему засохнуть.

   — Понимаю,— вникал Ремеслов.

   — Семя, из которого созревает роль, семя, которое создает произведение поэта,— это та исходная мысль, чувство, любимая мечта, которые заставили писателя взяться за перо, а артиста полюбить пьесу и увлечься своей ролью. Эту-то изюминку пьесы и роли, которую, к слову сказать, Творцов называет с_в_е_р_х_з_а_д_а_ч_е_й, надо прежде всего забросить в душу артиста для того, чтобы он, так сказать, забеременел от нее. Владимир Иванович Немирович-Данченко определяет этот творческий процесс евангельским изречением.

   Слышно было, как Рассудов опять шуршал страницами своей “летописи”, для того чтобы прочесть: “От Иоанна, глава XII, 24: “Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода”.

   — По этому поводу Немирович-Данченко говорит: “Надо забросить в душу артиста згрно произведения драматурга, — читал Рассудов записанные им мысли Немировича-Данченко,— надо непременно, чтобы это зерно сгнило в душе актера совершенно так же, как семя растения сгнивает в земле. Сгнивши, зерно пустит корни, от которых вырастает в природе новое растение, а в искусстве — новое его создание”.

   Дальше я не слушал ничего, что говорил Рассудов.

   Наркоз рассудовской лекции оказывал свое действие. Я точно отклонялся назад, точно пятился, лежа на тахте, от стоявших предо мной предметов. Или, напротив, это они отходили от меня. Не разберу! Ни Рассудов, ни Ныров не существовали более. Лишь иногда влетали в голову какие-то фразы и отдельные слова из уборной Рассудова.

   — “Бессознательное через сознательное!” — вот девиз нашего искусства, символ нашей веры, надпись для стяга.

   Я тщетно пытался понять, что означает “бессознательное”, я скоро забывал о нем, так как справа, из фойе артистов, влетела мне в ухо другая фраза: