Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

   — Предлагаемые обстоятельства — это целая история пьесы, целая длинная цепь условий жизни роли,— пояснил Рас-судов,— то есть — это комната, дом, быт, социальное положение, эпоха, обычаи, внешние условия жизни!

   — Пьесы и роли? — допытывался Ремеслов. — Так, что ль?

   — Все это пустяки. Есть гораздо более важные, внутренние обстоятельства. О, это тонкие обстоятельства! — снова, как гастроном, смаковал афоризм Пушкина Чувствов.— Тут и собственная жизнь своей души; тут и ощущение чужой души и жизни, например жизни жены, детей, брата, сестры, слуг, гостей, начальства, подчиненных, всего общества, всего мира! Все эти свои и чужие душевные токи, жизненные нити, идеалы, стремления сплетаются, сталкиваются, сходятся, расходятся, перепутываются, ссорятся, мирятся, и из всех этих невидимых нитей сплетается паутина, тончайшие душевные кружева, обстоятельства духовной жизни, которые окутывают актера.

   — Стало быть, это невидимые, бессознательные нити. Как же сознательно плести эту душевную паутину? — недоумевал Ремеслов, очевидно, загоревшись от артистического экстаза Чувствова.

   — Как? — торжественно вскричал Чувствов.— А бессознательное через сознательное! Забыли! Вот и начинайте с сознательного: пусть мне как можно увлекательнее, красивее рассказывают о внешних обстоятельствах, предлагаемых Грибоедовым. Я буду внимательно слушать, вникать, увлекаться тем, что мне говорят. Я буду сравнивать эти обстоятельства жизни пьесы и роли со своими собственными, знакомыми мне по жизни, или с чужими обстоятельствами, которые пришлось видеть и наблюдать самому в жизни. От этого чужие обстоятельства будут становиться все более близкими, родными и в конце концов сольются между собой и станут моими собственными обстоятельствами. Когда я сживусь, переварю в себе обстоятельства, предложенные поэтом, пусть режиссер раскрывает мне свои режиссерские обстоятельства, дополняющие поэта. Они родились у него от задуманного им плана постановки. Я, артист, дополню их своими, еще более интересными для меня и красивыми обстоятельствами, взятыми из моей собственной реальной или воображаемой жизни. Давайте сюда и художника с его эскизами, декорациями, костюмами, давайте сюда и освещение, и постаановку, и бутафорию. Все это я приспособлю к себе, сделаю своим, сживусь, привыкну, переварю. Когда все эти обстоятельства сольются, сроднятся, тогда они создадут те “предлагаемые обстоятельства”, о которых говорит Пушкин. Из них-то и надо себе создать условия жизни роли, а создав их и поверив им, надо поместить себя в самый их центр. Вот когда почувствуешь себя, точно в ванне, в самой гуще всех этих внешних и внутренних обстоятельств, тут и начинается сверхсознательное творчество — истина страстей.

   — Каким же образом? — вновь заинтересовался Ремеслов.

   — В ту минуту, когда артист поверит созданным предлагаемым обстоятельствам, сама собой выскочит откуда-то “истина страстей”. Мигнуть не успеешь, а она уж тут как тут. “Здравствуй, скажет, вот я какая!” — “Здравствуй,— ответишь ей,— здравствуй, милая, желанная, радость безмерная!”

   — А что же делать мне, режиссеру, если это не та “истина страстей”, которую мне нужно? — упрямился Ремеслов.

   — Тогда вы закричите: “Не та, не та! Пришла живая, подлинная, да не та! Не та “истина страстей”, которая нужна”. Это вы вправе сказать, вам виднее со стороны. “Ах ты, горе какое! Значит, артист где-то промахнулся. В каких-то обстоятельствах произошла ошибка, чего-то не угадал, не доглядел, обчелся! Начинай все сначала. Меняй все. Комбинируй по-новому. Создавай новые условия, которые сами, естественным путем вызовут новую “истину страстей” или “правдоподобие чувства”. Это трудная работа, пусть все мне помогают, чем кто может. Пусть режиссер вместе со мной ищет ошибку, а когда поймет, пусть тянет, увлекает меня в другую, более верную сторону.

   — Каким же образом? — поинтересовался Ремеслов.

   — Каким? Только не лекцией,— пояснил Чувствов. Пусть везет меня, дурака, в музей, в какой-нибудь особняк, чтоб я воздухом его подышал и сам, своим собственным носом, понюхал то, что надо режиссеру. Или пусть он мне принесет картинку, фотографию, книжку; пусть соврет или выдумает анекдот, факт, целую историю, которых никогда и не было, но которые могли быть и метко рисуют то, о чем он говорит.

   — Знаете, что я вам скажу,— отчеканил Ремеслов,— если вас послушает какой-нибудь провинциальный трагик из Бобруйска, не жить тогда нам, бедным режиссерам.

   — Не жить, не жить! — точно обрадовался Чувствов.— Верно, правильно говорите. Беда, если эти слова услышит ваш трагик. Ведь он всякий свой рев, всякое кривлянье, всякую судорогу, вывих примет за “истину страстей”, за “правдоподобие чувства”.

   — И он будет прав! — добавил Ремеслов.— Для трагика из Бобруйска актерское ломанье не вывих, а его естественное состояние. Поэтому он по-своему прав, называя свое ломанье “истиной страстей”.

   — Он искренен в своем актерском ломанье. Ты помнишь любимый пример Творцова? — обратился Рассудов к Чувствову.

   — Какой пример? — заинтересовался тот.