“Лучше всего деревня, — решаю я. — Жить в природе, встречать весну, провожать осень, пользоваться летом”.
“Да, да, в деревню, в природу!!— решил я. — Деревенская жизнь показалась мне раем. Физический труд днем, а вечером жизнь для себя, с хорошей женой, с семьей, вдали от всех, в неведении”.
Мне было легко менять один [образ] жизни на другой, так как внутри я уже отлично понимал, что никуда не уйду из своего милого родного театра. Вероятно, под влиянием этого почти бессознательного решения я заторопился вставать, чтобы, сохрани бог, не опоздать на беседу по “Горе от ума“27.
Когда я шел по улице из дома в театр, мне казалось, что на меня больше, чем когда-нибудь, смотрели прохожие, и я был уверен, что это происходило потому, что им известно все, что они жалеют меня, а может быть, и смеются надо мной. Я торопился и шел с опущенной головой. При этом мне вспомнился рассказ одной увядшей красавицы: “Прежде, в молодости, бывало, — говорила она, — наденешь новую шляпу, идешь по улице, все оглядываются, чувствуешь себя молодой, бодрой, и несешь высоко голову, и летишь, точно тебя подхлестывает сзади. А недавно надела я новую шляпу, иду, а все оглядывают. Уж не расстегнулось ли у меня что-нибудь сзади, уж не прилепил ли мне бумажку какой-нибудь уличный шалун! Я пустилась бежать со всех ног, точно кто меня сзади подхлестывал. Но только на этот раз не с поднятой, а с опущенной головой”.
Так и я торопился в театр с опущенной головой, избегая взглядов прохожих.
Когда я вошел в театр и здоровался с товарищами, мне опять показалось, что на меня по-вчерашнему косятся, что меня жалеют и избегают. Я подошел к одному, к другому, чтобы проверить свои подозрения.
К сожалению, они подтвердились. Один из товарищей спросил меня даже:
— Как твое здоровье сегодня?
Я так растерялся от этого вопроса, что ответил:
— Благодарю, лучше.
Этим ответом я подтвердил его предположение.
Но вот кто-то из артистов приветливо поздоровался со мной. Я рванулся к нему, схватил его руку и долго тряс ее в знак благодарности за лестное внимание ко мне, всеми отверженному.
Я поздоровался с Чувствовым. Мне хотелось узнать, как он относится ко мне после вчерашнего. Но он не обратил на меня внимания, так как был занят разговором с учеником Юнцовым, недавно принятым в школу при театре.
— Почему же не раздают ролей?— беспокоился Юнцов.
— Раздай, так никого и не будет на беседах, — спокойно объяснял Чувствов, сося поднесенный ему леденец.
— Почему?— интересовался новичок.
— А потому, что наш брат, актер, так создан. — Как же?
— Да так же, по-актерски. Давай им роль — тогда и весь спектакль интересен и нужен; нет роли — будет гулять по Кузнецкому. Вот проследите: теперь — толпа народа, а как раздадут роли, только и останутся одни исполнители да небольшая группа не занятых в пьесе актеров, которые побездарнее.
— Почему же только бездарные?
— Только они и приносят жертвы искусству.
— А таланты?
— Таланты привыкли, чтоб им самим приносили жертвы.
— Когда же начнут раздавать роли?— беспокоится новичок.
— Вот когда обговорят общими усилиями пьесу, заставят всех прослушать то, что потом пришлось бы объяснять каждому в одиночку, введут в общих чертах, так сказать, в курс намеченных работ.
— Тогда и распределят роли? — допытывается новичок.
— Нет, роли-то у них давно распределены, они только не говорят.
— И маленькие роли тоже распределены?— продолжает допытываться нетерпеливый Юнцов.
— И маленькие.
— И статисты?
— И статисты.
— Ах! — почти по-детски от нетерпения вздохнул ученик.
— Что вы?
— Очень уж долго.
— Что долго-то?
— Пока все беседы пройдут, — признался Юнцов.
— А вы ходите, слушайте и старайтесь помочь общей работе, сказать что-нибудь дельное, — советовал ему кто-то из старших. — Режиссура очень прислушивается к этому.
— Да ведь все равно у них уж расписаны все роли.
— Это ничего не значит. Нередко в последний момент меняют даже главных исполнителей.
— Да ну?!— настораживается Юнцов.
— Бывали случаи, когда на беседах совершенно неожиданно наиболее интересно истолковывал роль такой артист, о котором и не думали. Тогда планы режиссера менялись, и ему передавали главную роль.
— Вот как это делается?! — изумился Юнцов. — Так я пойду. Прощайте, спасибо.
И он побежал в фойе, куда уже собирали звонком артистов.
От Чувствова я узнал, что [Творцова] не ждали на репетицию, так как он все еще председательствовал на съезде, и что он приедет в театр не ранее четырех часов, то есть по окончании беседы. Я пошел в контору и написал там записку, в которой просил [Творцова] уделить мне непременно в этот же день полчаса времени по экстренному и чрезвычайно важному для меня делу.
Передав записку инспектору театра, я просил, чтобы ее вручили тотчас же по приезде [Творцова], так как дело мое к нему очень, очень важное.