Собрание сочинений. Том 1. Голоса

На самом деле это она к нему пришла. Но он варьировал. Хотя реплики оставлял прежние. Не касаться же святого. Хотя со временем и реплики меняться стали – сами. Даже удивительно! Спохватишься, а ты уже о другом говоришь. А собеседник такое несет! Даже в современное вникает. А как же? Ведь это они – бесы весь этот мрак и нескладуху породили. Вот и теперь.

«Она объяснила ему все сразу резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему до зарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал все, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но все обрывался голос. Знал только, что все так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.

– Mais, ma bonne amie, в третий раз и в моих летах… и с таким ребенком! – проговорил он, наконец. – Mais c’est une enfant!»

– Ребенок, которому двадцать лет, слава Богу! Я вас не на преступление же толкаю! Это же не девочка вашей соседки сверху проститутки Веры Ивановны. Бог знает где живете, у меня людская и то приличнее. И люди лучше одеты. Я понимаю, многое произошло с нашей бедной родиной. Но все же могли бы и в поссовет обратиться. У вас заслуги! Ну да ладно, после венца живите пока у меня. А потом в Швейцарию уедете.

– Но… она? Вы ей говорили?

– О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Довольно с вас, что она вам является уже не первый год.

– Улыбается и молчит, mon amie…

– Она такая, молчунья. Ангел кротости. А вы, непостоянный, знаю, вы в какую-то Наташеньку влюблены, глаз не сводите. Видела, письмо написали и тут же порвали. Красавица!

– Но… я уже старик!

– Ничего себе старик! – ядовито прошипела Варвара Петровна. – А кто вот тут сидел рядом с Наташей, тьфу, на одеяле и все придвигался боком, будто на кровати места не хватает. Совсем прижал бедную девушку. Хотя нынче они такие бесстыдницы. И Веру Ивановну зазывал чай пить.

Степан Трофимович покраснел и смутился.

– Excellente amie! Ничего не зазывал! Я по-соседски… Девочку жалко…

– Всем вам девочку жалко! И вам, Степан Трофимович! И Федору Михайловичу – нашему благодетелю! Дурное направление мыслей, вот что я вам скажу, голубчик! А о Даше подумайте, пока события не начались. Еще разговор наш не окончен.

И – исчезла. Исчезла строгая дама и кремовым штофом обитая гостиная, хотя скорее бежевым. Совсем стемнело. Лампа выхватывала белые до нельзя страницы заветной книги. Будто светились и жили совсем отдельной жизнью. Заглянешь и снова – там. Олег Евграфович закрыл книгу. Пора было печурку растапливать. В комнате становилось заметно холоднее.

Но хозяин решил сначала прогуляться в парк. Поскольку в его «евангелии» картин природы почти не было, да и обстановка описана скупо, то можно было подставлять любое, особенно этот парк, пруды и старые обдерганные березы с вороньими гнездами. Птицы и кричали как-то по-достоевски.

У воды было светлее и суше. Деревья и кусты облетели, и только бузина чернела гроздьями ягод. Наверху было пусто. Вороны тоже, кажется, улетели, недаром на днях кричали, повисая в дожде черной сетью, нет, не на юг – в город перебрались. «Завтра должен Ефим приехать, обещал, с приятельницей может быть», – подумалось вскользь.

Олег Евграфович размеренно шагал привычной тропинкой – до орешника и болотца, а там назад мимо ржавеющего, Бог знает откуда появившегося здесь остова комбайна.

Стихи укладывались в размер шагов. Дело в том, что со временем ощутил себя Олег Евграфович как бы соавтором. И рискнул. Стихи слагать начал. Многолетняя работа, на всю оставшуюся жизнь. Сначала робко – наброски, без рифмы, он даже доволен был, что без рифмы, так свободнее. А уж рифмы потом во втором черновике появлялись, чтобы в третий раз переписанные стихи выглядели почти прилично.

А пока что:

Мясистый красный кучерявый
и пьяный капитан Лебядкин
возник передо мной в воротах,
весь освещенный фонарем
Кириллова, который странно
смотрел на пьяного – брезгливо
и словно с жалостью какой.
А тот рычал и заикался
и что-то выразить старался
высокое с незримой сцены
и подлое одновременно,
провинциальный толстый комик,
и вился волос, как парик.
Но чувствуя всю невозможность
свой пафос выразить словами,
слюною брызгался и цепко
хватал меня за воротник.
А сам: одежда в беспорядке,
оторванная пуговица:
– Рекомендуюсь, Игнат Лебядкин,
Сын благородного отца!
«Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната»…