Собрание сочинений. Том 1. Голоса

С Лубянки смотреть на меня приезжали. Генерал беседовал со мной. – Выбирай, говорит. Или мы тебя сейчас уголовникам кинем, не посмотрят, что ты Сталин, петухом тебя сегодня же ночью сделают. Или на всю жизнь – величайший почет. О жене и родных не беспокойся: спрячем где-нибудь в Колумбии в Боготе и на всю жизнь обеспечим. Как не согласиться! Что, я добра своим родным не желаю? Главное, живым остаться, как вы считаете?

Окружили меня моими соратниками. Охрана серьезная. Живем в казарме, в полку при «Мосфильме». В разные места выезжаем, народу меня показывают. А мне что – я привык. Только чего-то я не понимаю. Карен совсем не так глуп, чтобы думать, что его вождем сделают. Главное, думаю, живым остаться.

И вот вечером привозят недалеко куда-то. Поднимаюсь с заднего хода по ступеням, оказывается, на мавзолей, за мной Молотов и все остальные. Как взглянул – кругом черное поле на рыжем закате и вдали стены и башни какого-то города поблескивают.

Каганович говорит (умнейший мужик – филолог):

– Это обязательно Иерусалим. Я видел на картинке.

Народу на этом поле видимо-невидимо. Вертолеты вверху летают и светят на нас. Нет, видимо, все-таки новый фильм снимают. Из старой жизни. Мне велели речь сказать. И еще иностранец с другой трибуны орал. Я, помню, про добро, он – про милосердие.

И тут такое милосердие началось. Все эти древние греки, евреи и римляне как полезут друг на друга! С мечами, дубинами, пиками, нет, танков не было, но колесницы с косами на больших колесах, как на уборке урожая, руки и головы кругом отсекали. И откуда такого злобного дикого народа набрали? В Москве таких давно не видно. Верно, с Кавказа или с Бама привезли.

На мавзолей стали карабкаться. Маршала Буденного зарезали. Маленкова с мавзолея в толпу скинули. Смотрю, мои соратники озираются, по углам прячутся, в каждой щелке спасение ищут:

– Иосиф Виссарионович! Иосиф Виссарионович!

– Какой я, говорю, вам Иосиф Виссарионович! Я – Карен, честный сын Арутюна! – кричу, а сам думаю. Главное, думаю, в живых остаться.

Знал я там один тайный ход. Через канализацию – на берег Москвы-реки. Первым успел – еле выбрались. Огни в воде отражаются. Бассейн на другом берегу работает. Люди по секторам плавают. Красная буква М светится. А там – в тридцати минутах война идет. Люди друг друга убивают. Реки крови текут.

Пришел домой поздно. Наутро собрала меня жена Дездемона, в Ростов уехал. И никто меня там не искал. А потом и вовсе времена изменились. Денежная реформа. Вернулся в Москву, все тихо. На Красной площади теперь работаю. Привык. Старенький китель с погонами генералиссимуса надеваю, туристам позирую. За доллары.

А был ли фильм такой «Армагеддон» – и не знаю. Я на «Мосфильм» не ногой.

ГЛАВА 20 И ПОСЛЕДНЯЯ

Через день хоронили Олега Евграфовича. Падал редкий неторопливый снег, впереди была еще вся зима, и снег не спешил покрыть белым целительным слоем все неровности и рытвины закаменевшей за ночь земли. Некоторые растения, прижавшись лопастями листьев поплотней к почве, готовились перезимовать под снегом. С крышами и брезентом уличных торговцев снег справился быстро, а на асфальт надо было еще падать и падать. Быстро проносились машины, из-под колес разлетались брызги воды.

Похоронный грязновато-белый автобус подали задом к дверям больничного морга. Но еще было время попрощаться.

У морга стояла кучка провожающих, почему-то более некрасивые и бледные лица, чем обычно.

Когда Ефим с Наташей подошли к широким дверям без вывески или таблички, все и так знали, он заметил в стороне прижавшегося к стенке Сергея. Тот поднял взгляд, но не подошел, стал созерцать связку почти неживых водянистых тюльпанов, безвольно повисшую в его руках.

– Какое несчастье, – примирительно сказал ему Ефим.

Тот даже как-то обрадовался.

– Камни в почках, все жаловался! Оказалось, рак, – и вздохнул.

Вздохнул и Ефим.

– Жалко.

Наташа молчала. Она вспомнила, как был убит и умирал на песке Олег Евграфович. Картина до сих пор (с подробностями) стояла перед ее широко раскрытыми очами.

– Одинокий прекрасный человек, давно его знаю, – продолжал Сергей. – Рассказывал о вас. Но не пересекались. Отдельно дружил. – Сергею почему-то было неловко, будто и его вина была во всей этой истории, и он говорил, говорил.

– Может быть, можно где-нибудь издать, Ефим Борисович? Все-таки труд всей его жизни. Он мне каждый новый отрывок, такой трогательный человек, читал, там ведь все наше время закодировано, и отлично написано, как «Евгений Онегин», сколько раз переделывал…

– Боюсь, в редакции не примут всерьез.

– Думаете?

– Скажут, напечатать, а зачем?

Сергей растерянно молчал.

Двери-ворота морга стали изнутри раскрываться. Сергей стал поспешно освобождать свои тюльпаны от пластика.

– Уезжаете вместе? – спросил, будто и времени уже не осталось и сейчас его соперник пройдет туда и уедет с Наташей – навсегда. Так показалось Ефиму.

– В Германию решили оформляться, – неловко ответил он.

– Счастливого пути, – не глядя на Наташу, сказал Сергей. Но было понятно, что сказал ей. И первым вошел в отворяющиеся дверь-ворота.